Слава собрался встать, но Стася крепко взяла его за руку.
– Подожди, сядь. Дай руку, сиди тихо и не мешай мне.
Она взяла его ладонь в свои и закрыла глаза. По лицу пробежала неопределенная тень. Сошлись морщинки над переносицей, опустились плечи. Лицо стало напряженным, словно каменным. Слава заерзал. Что-то тревожное было во всем происходящем. Да, он не верит. Но тревога не оставляла его. Стася резко отстранилась и открыла глаза. Посмотрела на Славу, словно впервые его видела, упала головой ему на колени, поцеловала ладонь.
Слава почувствовал прилив нежности, но решил выдержать свою позицию до конца.
– Как, – спросил он немного насмешливо, – увидела что-нибудь интересное?
Стася подняла глаза.
– Ты останешься жив. Они ничего не могут тебе сделать.
– Ну спасибо. – Слава отдернул руку. – Ты про инопланетян? Обрадовала. А то я все сижу и думаю: останусь жив или не останусь?
– Не смейся, – тихо сказала Стася.
– А что мне, плакать? Счастье-то какое: жив останусь…
Конец этой фразы он произнес из душевой под журчание воды. Слава еще что-то бормотал, посмеиваясь, отфыркиваясь, а Стася, положив голову на стол, тоскливо смотрела на дверь. Видеть-то она многое видит, да вот только что с этим делать? С тем безумным человеком, что приходил сегодня, с той связью, которую она почувствовала между ним и своей Леночкой? И вот теперь еще угроза, нависшая над Славой. Что это? И как этого избежать? Может, он просто заболеет? Гриппом, например? Господи, пусть он заболеет, пусть он только заболеет, бормотала Стася, сама не понимая, о чем и кого просит.
Глава 4. Люся Воскресенская
Первое время после автокатастрофы, а если точнее – сразу же после того, как очнулась и поняла, что с ней случилось, Воскресенская мечтала о смерти. Она лежала на кровати, плотно закрыв глаза, и думала, как бы было хорошо, если бы она умерла прямо сейчас. Людмила Павловна ненавидела свое тело, предавшее ее так неожиданно и страшно. Тело, которым она всегда так гордилась, тело, от которого она теперь хотела избавиться.
Так чувствуют себя только души умерших, когда уходят из этого мира. Вот они поднимаются и кружат первые девять дней по своему дому. И вдруг понимают, что одиноки. Им не докричаться до живых – дети обливают слезами подушки, муж сурово косится на прикрытое куском материи зеркало, и даже мать, которая вздрагивала во сне от твоих вздохов, не чувствует, что ты – бесплотным облаком – здесь, рядом. Но умершим легче, их души на сороковой день возносятся к другим душам, и одиночество заканчивается. Людмила теперь была как душа, для которой никогда не наступит сороковой день. Ее нет, ее никто не видит, она никому больше не нужна…