Он так отчетливо представил это, словно именно такое будущее было предопределено. Словно именно так все оно и будет в одно безмятежное утро, когда они вместе со Стасей проснутся одновременно и повернутся друг к другу.
Здравый смысл медленно покидал Славу, росла убежденность в том, что если он станет думать о будущем, о том, что будет с ними через год или два, то сегодняшний ужас не сможет взять над ним верх и никто не сможет причинить зла ни ему, ни его дорогим девочкам.
Слава несколько раз сжал и разжал пальцы. Это незамысловатое упражнение вызвало такую сильную боль, что он чуть было не потерял нить своих рассуждений, а главное – пусть странную, но все-таки уверенность, что все закончится хорошо. Боль всколыхнула в сердце ужас, вслед за которым с самого дна вспорхнули черными воронами омерзительные картины: связанная по рукам и ногам Стася, плачущая Леночка и он сам – беспомощный и едва живой. Слава тряхнул головой. Нельзя поддаваться. Нужно вынашивать веру в другое будущее и тогда оно рано или поздно непременно наступит. Он потянулся к бутылке с водой, поднес ее к губам, с жадностью выпил половину и вдруг понял, что вода имеет странный привкус, приятный, правда, но все-таки какой-то непонятный. Он замер, прислушиваясь к работе своего организма: сердце стучало по-прежнему тихо и глухо, в животе чуть слышно бурчало от голода, в ушах шумел ветер. Стоп! Какой ветер? Здесь же нет никакого ветра! Но гул усиливался, становился все более протяжным и громким. Теперь казалось, что это не ветер, а море шумит – размеренно и гулко, волны мягко бьются о прибрежные валуны и упруго откатываются назад. Он мог поклясться, что видит эти волны – забавные, как в мультипликации.
Последняя мысль, посетившая его перед тем, как провалиться в небытие, была о том, что он непременно замерзнет здесь, и тогда, пошарив вокруг руками, Слава наткнулся на ворох старых матрацев и забился в них как в гнездо. Море шумело все громче и громче, теперь его шум вполне мог сойти за рев реактивного самолета на взлете. И Слава чувствовал, что и сам вот-вот взлетит, такая легкость образовалась в теле, что земное притяжение на него, казалось, больше не действует…
Рудавин сидел в кабинете, обложившись со всех сторон папками. Работа не двигалась с того самого дня, когда раздался зловещий звонок из Луги. Неприятный холодок в области солнечного сплетения нарастал, его щупальца порой медленно пробирались вверх и мертвой хваткой сдавливали сердце. Мысли о Людмиле превращали Рудавина в неврастеника. Стремление предвосхитить ее удар походило на навязчивую идею, от которой он не мог отвязаться даже во сне. Порой, подтрунивая над собой, Петр называл свое состояние пародией на паранойю, однако боялся признаться себе в том, что был бы более точен, дав то же определение без смягчающего слова «пародия», предназначавшегося скорее для самозащиты, чем для конкретности.