Он снова отер лицо рукавом. Ему снова показалось, что это слезы. Но слез не было. Волк давно разучился плакать. Он стоял во дворе и вспоминал, сколько же лет он мечтал увидеть снова это лицо. Он вспомнил свою безумную мечту увезти сестру из дома. Хорошо, что не увел, сломал бы жизнь и ей. Хотя… Во что она теперь превратилась? Кем стала?
Много лет ему не давала покоя мысль: почему его не искали? А если искали – почему не нашли? Теперь, стоя на улице, Волк не мог ступить ни шагу, потому что его искалеченное больное детство накатило вдруг и оказалось самым страшным, что ему пришлось пережить. Ничего не прошло. Все он носит с собой. И белые всполохи одолевают сознание, и что-то щекочет глаза… Он все тер и тер рукавом лицо, а из окна второго этажа, прильнув к стеклу, две молодые женщины, не отрываясь, смотрели на него…
Мысли завертелись в голове с бешеной скоростью. Хотелось отомстить отцу, хотелось найти сестру, заглянуть ей в глаза, хотелось объявиться сыну. Но все это было невозможно. Мысли терзали и жгли его, хотелось избавиться от них, забыться поскорее. И он направился к другу Лешке, с которым они вместе мотали срок в юности. Леха не успокоился – псих он был, совсем псих. Он снова загремел потом – надолго. И вот только три месяца назад вышел. До сих пор, поди, радуется. Волк резко развернулся на каблуках и уверенно пошел к Лешкиному дому.
Дверь ему открыла рыжая лахудра с размазанной по всей роже помадой. Она не обратила внимания на его горб, а посмотрела ему в глаза и тихо присвистнула:
– Ого! Леха, к тебе тут красавчик какой-то!
И Сашка расслабился. Своя. Свои никогда не обращали внимания на его уродство. Для них оно было пикантной мелочью – не более. Некоторых его уродство даже возбуждало. Сашка поднял голову, криво усмехнулся и прошел на кухню. Леха оторвал голову от стола только для того, чтобы снова уронить ее. Сашка налил себе водки.
– Что празднуем? – спросил он лахудру.
– Не празднуем, – та показала рукой на закрытое простыней зеркало. – Горюем.
– Че горюем?
Сашка опрокинул стакан, и его передернуло от удовольствия: давно он не чувствовал такой потребности выпить.
– Мать у него померла, – ткнула пальцем лахудра в Лехину спину.
– Че померла?
Сашку мало интересовало все это, спрашивал только для разговора, намазывал бутерброд, подцепил мизинцем кильку из банки, сунул кусок целиком в рот.
– Повесилась.
Сашка перестал жевать. Он припомнил толстую Лехину мать, в ярких тряпках всегда, всегда крикливая. С чего бы ей вешаться?
– Здесь повесилась? – спросил он.
– Ага. В туалете. Мы вернулись, Леха пошел по нужде, а она там раскачивается. Один башмак с ноги свалился. Он башмак поднял, прибежал, лупит им меня, орет что-то страшно, не понять. Ну, я пошла, глянула, вызвала «скорую».