Что-то — то ли разноцветное кружение жизни, то ли перемена внутри — что-то случилось, толкнуло, и Юля переросла свой страх. В двадцать шесть лет — поздновато, конечно, но лучше поздно, чем… Да, теперь мать не пугала ее. «Что ж поделать? — вздохнула про себя Юля. — Такая она у меня… Маман!»
— …manger à deux râteliers! — маман ткнула ей в грудь длинным пальцем.
— Pardon?
— Проще говоря, ласковый теленок двух маток сосет.
— Аа… — покивала Юля, больше своим мыслям, чем матери, а затем сказала: — Я не теленок, ты не теленок, Степа тем более не теленок. И рассчитывать на деньги Богдана я не буду хотя бы потому, что это моветон.
Маман остолбенела и издала ртом невнятное клокотание. Юля двинулась было к двери, но вернулась:
— Да, еще: я вышла на работу. С Ясей днем будет няня.
— Это уже ни в какие ворота!.. — начала мать, но Юля, подняв руку, прижала палец к ее губам.
— Ш-ш! Мама, неужели ты, интеллигентная женщина, хочешь бить посуду на чужой кухне? Voulez-vous un scandale? Bon[6]. Улыбочку!
Юля твердо взяла мать за руку и повела за собой.
На день рождения сына Богдан не поехал на своей блистательной «дээс», а пошел пешком, нежно прижимая к себе коробку с дорогим шампанским. От дома Кеши до родительского дома было двадцать минут ленивым шагом. Солнце посреди гладкого неба припекало совсем по-летнему, собаки высовывали длинные розовые языки, девушки гуляли по проспекту Мира в платьях мини, самые модные из них — в белых и дивно коротких шортиках, которые отсталые личности принимали за нижнее белье.
Мокасины из телячьей кожи отмеряли нагретый асфальт, приближая Богдана к цели: вся семья в одном круге, под одним абажуром. Как это будет происходить, было ясно: Степа с женой встретят его в дверях, поведут к столу, выражая лицами и ахами радость. Под мандариновой сенью абажура уже ждет мама — царственная, благосклонно кивающая. Рядом с ней на горе подушек, водруженных на стул, сидит ясноглазый младенец, красавец, умник — Богданов внук, его кровь! Внук протянет к нему пухлые ручки, улыбнется и скажет: «Ура!»… нет, рановато для «р» — «Ула!». Будут мамины огурчики и грибочки, простой салат из редиски и сложный из десяти слоев, затейливые пирожки, кулебяка — все, что не отведаешь ни в каком ресторане из списка Мишлен, потому что только мама готовит так, что Богдан вспоминает себя семилетнего, бегающего во дворе казаком ли, разбойником, с разодранной коленкой, с миллионом открытий сегодня и впереди. Сын будет внимать Богдану почтительно, невестка, сидя тише воды ниже травы, станет смотреть на него с восторгом и страхом («подарит квартиру!.. ой, только б не передумал!»). Было когда-то, что под этим мандариновым куполом дед Альберт и бабушка Нелли собирали семью, и Богдану, самому младшему, доверяли растапливать шишками самовар, и пока за верандой, в ночной тьме, кто-то вздыхал и шуршал тоскливо, пока мама тонкой рукой отгоняла мотыльков от светящегося шелка, отец рассказывал что-нибудь про Копенгаген, или Калькутту, или еще про какой-то из бесконечно далеких и притягательных городов, где он был, а больше не был никто — как на Луне — да, потому что такой особенный у него отец. А теперь иное время, но будет не хуже, потому что теперь Богдан соберет всех под абажуром. Четыре колена семьи Соловей вместе — и это сделал он, он! Зря мама подпускала шпильку: мол, не заработал он на семью. Вуаля, пожалуйста! Приложил некоторое количество усилий, менеджерского таланта и обаяния — и дело в шляпе.