— Ой! Скорей, останови его! — прервала ее мать. Алым хищным ногтем она тыкала в сторону этажерки. Юля обернулась и увидела, что Яся тянется к стопке грампластинок. За этим последовала суматоха, в результате которой музыкальный запас Майи Соловей был сбережен, но на Юлиной руке появился отчетливый и глубокий след от трехзубого укуса.
— Формидабль, иди к дедушке. — Маман передала разгневанного Ярослава Юлиному отцу. — Юля, можно тебя на минутку?
Мама поманила за собой на кухню, когда Юля зашла, плотно прикрыла дверь. Кухня Майи сверкала чистотой и пахла химическим лимоном, будто здесь не готовили, а только оттирали полы и полки. Ветер, залетавший через приоткрытое окно, колыхал тюль. Маман встала к нему лицом, к Юле спиной, замолчала.
Из этого молчания сгущалось нечто, какая-то тень, выползавшая из-под стола, из-под двери.
— Мама, что? — Юля прервала тишину.
— Ты еще спрашиваешь? — вихрем обернулась маман. — Ты бы видела себя! Ты едва не накинулась на Степиного отца! Как вампир, как ехидна, это же моветон!..
Долгая речь матери сводилась к тому, что родных надо ценить, а Богдана Анатольевича — особенно, что он редкий человек, сразу видно, что обожает сына, что готов Юлю полюбить и с ее стороны было ужасно бестактно… и что мама ей не простит, если она будет оскорблять… не смей, не смей!
Громкие, восклицательные слова одно за другим сыпались на Юлю — молчавшую, смотревшую себе под ноги. Прежде под их напором Юля чувствовала себя как соломенная куколка, смятая сильным ветром: невозможно было возражать, хотелось сказать: «Да, да, да!» — лишь бы все прекратилось. А теперь слова трещали, как горошины града по жестяной крыше. Неприятный звук, но терпимый. Если приноровиться, можно даже не слушать.
— Мне интересно, — втиснулась Юля в крохотную паузу, — как бы окружающие смотрели на Богдана Анатольевича, если бы, например, он был гол как сокол?
— То есть ты намекаешь, что я… — началась новая тирада матери.
Юля смотрела на пол, где тень от стола скрещивалась с тенями стульев, образуя темные кресты, углы, таинственные фигуры. Ей вдруг вспомнилось, как в детстве она, ложась спать, укрывалась с головой одеялом и ждала, когда под кроватью откроется черная дверца, а из нее вытянутся дымом, выскользнут туманом чудовища: клювы острые, когти страшные, зубы в три ряда, шерсть косматая, заберут-проглотят Юлю… Началось с того, что на пять лет папа подарил ей тяжелый и глянцевый альбом «Искусство Древнего Египта». Внутри была утонченная, редкой красы Нефертити, и песьеголовый Анубис, и уходящие в раскаленное небо обелиски, и бесчисленные глаза Гора, золотые маски, саркофаги и съежившаяся, бинтами обмотанная мумия кошки. Этих богатств с лихвой хватило бы, чтобы впечатлительный ребенок насочинял себе сказок и кошмаров на тысячу и одну ночь, а тут еще на следующий же день началась то ли корь, то ли краснуха — какая-то дрянь с температурой сорок, и когда исходившую жаром, метавшуюся в кровати Юлю обступили зловеще молчащие твари, телами как люди, но с головами собак, крокодилов, коров и свиней, ворон… Болезнь прошла, страх остался. Она не рассказывала про него никому. Или рассказала раз, а взрослые ей не поверили. Не бойся, нет никого! Раз не верят, то о помощи не попросишь. И нет иного выхода, как только ложиться спать каждую ночь, надеясь, что звероголовые не придут, а когда придут, надеяться, что не тронут… Страх стал обыденным. А потом вдруг кончился. Кажется — если не путает — это случилось, когда Юля пошла в первый класс. Непонятно, почему. Не было спасителя, ни мать, ни отец не знали про страх, а другие и подавно. Или чье-то точное слово попало, как ключ в замок? Юля не помнила. Единственная причина, которая ей приходила в голову: она просто выросла. Переросла. Легла вечером в постель, и вдруг оказалось, что под кроватью — пыль, забытая юла, почерневший огрызок. Тени на стенах — это тени веток, тощих, жалких, облетающих под дождем. И вообще скоро прилетит Оле-Лукойе с разноцветным зонтом, будет до утра навеивать сны-сказки.