Там стоял на плите, на малом огне, доподлинно жирный борщ. На обеденном столе ждали глубокие тарелки и банка сметаны, лежал бородинский, посыпанный кориандровыми горошинками, и лоснящиеся чесночные пампушки.
— Нет, нет! — поднял вялые руки Иннокентий. — Меня тошнит, какой борщ!
— Сейчас я еще поперчу… Разливаем. Сметанки. Укропчику. М-мма! Огонь-борщ! Ешь! Ешь, болезный. Проверенное дело. Горячего борща, пожирней, поострей — и через час тебе полегчает. Я знаю! То-то же. Тот глуп, кто не ест суп. Ложку за маму, светлая ей память, ложку за папу, пусть земля ему будет пухом… Все, молчу! А ты наворачивай, Кеша, хлебай по-нашему, по-древнерусски. И я поем. Я пока чемодан не распаковывал, но ты куда меня определишь?
Иннокентий поднял мрачное лицо от тарелки.
— Зачем?
— Не зачем, а куда.
— Куда?
— Да, куда?
— Зачем? — пучил глаза Иннокентий.
— Затем что портвейн закусывать надо! — вскричал Богдан. — Ты забыл?! Ты забыл, что вчера упрашивал меня переехать к тебе, пока я в Домске?
Разница между ними была в том, что Невзоров той ночью каждый бокал портвейна пил до дна, а Соловей по глотку, поэтому Иннокентий никак не мог помнить, что просил друга заночевать, а не насовсем переселяться.
— Мм… припоминаю, — нерешительно сказал Кеша. — И что ты ответил?
— Я ответил то, что сегодня выписался из отеля. Или я поторопился? Или мне уйти, не доев борща? — оскорбленно спросил Богдан и начал вставать из-за стола.
— О-о! — замахал рукой Невзоров и усадил Богдана обратно. — Что ты сразу? Я еще не совсем, я еще не проснулся. Не смей, ни шага. Решено! Решено? А жить будешь в маминой комнате.
«Вот и славно, Кеша, — подумал Богдан. — А давай-ка, дружище, мы тебя вернем в человеческий вид! Сделаем из киселя позвоночное».
Они съели по тарелке супа, после чего Соловей предложил заварить чай и уже встал, но Иннокентий запищал: «Ни-ни-ни!» — и, оттеснив его, стал суетиться сам, неловко гремя посудой и рассыпая чайный лист. Рядом Богдан точными движениями резал пахучий окорок и клал его толстые ломти на куски рижского хлеба. Было что-то уютное в этой совместной кухонной работе. Стоя боком к Невзорову, Богдан заговорил:
— Познавательно с тобой пить, Кеша. Сколько я ласкательных слов узнал! Мухоблуд, обдувало, черт веревочный, колупай свербигузый…
— И кого я так приласкал? — наклонил голову Иннокентий.
— Робинсона. Поминал ты этого англичанина и так, и эдак. А потом сказал: сидит небось, паскудник кембриджский, думает, уложил меня на обе лопатки. Думает, похоронил меня, спустил мою репутацию в унитаз…
— Так и есть, — сквозь зубы сказал Невзоров, кромсая лимон.