— Во-во, ты так сидел, страдал, а потом вдруг глаз как сверкнет! Выпятил ты грудь колесом и говоришь: а вот хрена! Благодарю покорно, я на свои похороны не спешу. Говоришь: я еще удивлю тебя, захухрю баламошного, я тебя сделаю! Я напишу такую статью, что Кембридж ронять слюни будет! Зазывать меня будут! — вдохновенно врал Соловей. — У меня, говоришь, уже идея есть, в каком направлении копать.
— Я так сказал? — Иннокентий даже прекратил свою чайную суету.
— Ну да, так и сказал. Кембридж, Гарвард, где-то там заслюнявятся.
— А что за идея? — повернулся к нему Иннокентий.
— Да ты не говорил. Только пальцем вверх тыкал, мол, о-о!
Невзоров хмыкнул и сделал по кухне круг, потом еще круг, будто разучивал вальс. Мысли его витали не здесь.
— Я на тебя смотрел, даже загордился, — добавил Богдан. — Вот, думаю, Иннокентий — молоток! Несгибаемый. Человек со стержнем.
Кеша скромно пожал плечами.
— Ладно тебе. Но отрицать не стану, некоторый стержень имеется. Сгибаться — ха, не дождутся! В конце концов, не ошибается только тот, кто не отрывает ягодиц от дивана. Эдисон шестьсот опытов неудачных провел, прежде чем создал свою лампочку. Шестьсот ошибок! И кто их помнит сейчас?
— Именно! — Богдан открыл кран, и вода зашумела горделиво, в тон разговору. Он налил воды в электрический чайник.
— Как говорится, не тот упал, кто упал, а тот, кто не встал, — веско заключил Иннокентий. — А что я еще сказал?
— Дай бог памяти… Вроде бы, что у тебя заседание кафедры сегодня в три… или в два?
Кеша охнул и завертелся в поисках часов. Богдан отогнул манжету и сообщил ему, что сейчас лишь двенадцать двадцать.
— А еще ты говорил, что пить бросаешь, — широко добавил Богдан. — Сказал: надоели мне запои хуже черной редьки. Если по одному бокальчику не выходит, лучше разом отрезать. Ни капли вообще.
Иннокентий поморщился.
— Я так сказал?
— Ну не я же! — воздел руки Соловей.
— Это я, друг мой, в ажитации был. Поторопился.
— Тоже бывает, — сдал назад Богдан.
— Степаша, скажи мне, не отдавала ли я тебе оранжевый абажур? — спросила Майя. — Да, такой оранжевый, мандариновый… Да, шелковый, с бахромой. Четыре года назад, когда я ремонт делала… Жаль, что не отдавала. Вот история! Где же он?.. Да так, вспомнила про него, захотела снова повесить. Считай это моим закатным капризом… Степаша, давай-ка ты ко мне в гости заедешь! Хоть завтра, в субботу, я для тебя… О-о! Чем ты так уж занят?.. Прекрасно, я не настаиваю. И тебе всего хорошего.
Она отложила телефон. Майя сидела у себя в гостиной в кресле, напротив открытого окна. Весенний воздух приносил свежесть, от которой ее голые руки покрылись гусиной кожей. Но ей сейчас была приятна эта легкая зябкость — она была настоящей, она подтверждала, что Майя жива, и подтверждала это гораздо более приятным способом, чем болячки, свойственные ее возрасту.