«Прямо как в детстве. А вдруг и дядька с раками — тот же самый? Сейчас как налечу, схвачу рака, хрусть — отломлю клешню, ам-м — вопьюсь!..»
«Ce est un cauchemar! — возник голос маман. — Egoisme absolu!»[2]
«А что я сделала?» — угрюмо спросила Юля.
«Эгоистка! Пока ты порхаешь по небоскребам да по пляжам, Степа сидит с младенцем. Днем с Ярославом, а ночами работает. Он уже зеленый от недосыпа! Скоро свалится. Ты этого хочешь?»
Покачивание над морскими волнами потеряло всю свою прелесть. Юля рванула вверх и к берегу.
«Quel egoisme![3] — Голос маман не отставал. — Нет, а чем, чем ты, собственно, заслужила эти полеты? Что ты такого сделала? Только не говори мне про свой материнский подвиг. Хо-хо! Вы с памперсами горя не знали, вот если б ты растила ребенка в конце восьмидесятых, как я, когда в магазинах не было ни-че-го, и даже за паршивой туалетной бумагой приходилось выстаивать очередь…»
«Я ничем не заслужила полеты! — отчаянно крикнула Юлька. — Ты довольна?»
Она остановилась на секундочку над пляжем, вернула себе одежду (стоило только пожелать) и, будто наказывая себя, потащилась прочь от играющего бликами моря. Она влетела в парк Шевченко. Темные древесные кроны струили тень сквозь нее, бестелесную, внизу проплывали серые прямые дорожки, качали головами цветы.
«Ты думаешь, я не мечтаю оказаться в Париже? — снова возникла маман. — Я. Я, которая уже тридцать лет преподает французскую литературу?»
Юля дернула на боковую аллею, пронеслась под ветвями платана, нырнула в гущу кустов, затаилась. Но, разумеется, и там ее настиг голос маман.
«А твой Степа? Ты думаешь, он так жаждет отдыхать на турбазе? Разве он отказался бы слетать в Нью-Йорк?»
«Что я могу поделать?!» — взвизгнула Юлька.
Она взлетела вверх.
«Я бы рада! Я бы счастлива была дать таймер тебе, отцу, Степе! Но я не могу! Я не могу его вынести из музея. Не надо меня грызть, я сама себя уже сгрызла за это».
«Ну конечно. „Не могу вынести“. Прекрасное оправдание, чтобы наслаждаться одной, тайком, из-под полы… Как ты в детстве под одеялом конфеты ела».
«О-о-о!» — Юля закатила глаза и влетела на ближайшую улицу. Ею оказалась Маразлиевская, одна из красивейших улиц Одессы. Когда-то здесь селились банкиры и крупные дельцы, и до сих пор в абрисах роскошных, с достоинством стареющих зданий чувствовался след больших денег. Она собиралась промчаться, как ветер через трубу, но взгляд, скользнувший по одному из домов эпохи модерн, вдруг вытянул за собой нитку воспоминаний.
Ей было семь, ему восемь. Ее отправляли в Одессу к бабушке и деду, на лето. Он жил здесь, он здесь все знал. Он рассказывал такие истории — закачаешься! Не поймешь, где правда, где враки. В этих историях корабли прибывали в порт с изумрудной контрабандой, в подвалах ховались банды налетчиков, в доме на Маразлиевской таился клад. «Ты че, ты думаешь, зря на доме девки с веревкой под шеей? Повесилась она, дочка банкира. А перед смертью спрятала клад». — «Как же она спрятала, если дом после ее смерти построили?» — «А как привидения прячут? Или она знала, где папаша спрятал. Короче, есть клад. Надо ее по носу вдарить — скажет где».