– Лучше уж тогда Гиткин! – разозлился Колдунов. – Зритель на его лиловую картошку на кривой тарелке поглядит, плечами пожмет и дальше пойдет. А у твоей картины остановится!
– Надеюсь, – сказал Алабин.
– Остановится и подумает: что ж это она в поле делает голая? Среди бела дня?
– Обнаженная, – сказал Алабин.
– Это мы говорим «обнаженная». А народ говорит «голая»! Кстати! – И Колдунов вдруг захохотал: – Кстати, Корнеев недавно картину закончил. Называется «Отдыхающий тракторист». Здоровенный такой детина, потный, в одних трусах, привалился спиной к колесу и дремлет. Послеполуденный отдых фавна, колхозная версия. Вот бы рядом с твоим полотном повесить! Размер примерно такой же. Этакий, извини за выражение, диптих! Ты этого хотел?
– Ну, если рядом с Корнеевым… – Алабин тоже засмеялся. – Тогда, конечно, ты прав!
– Я, разумеется, не равняю тебя с Корнеевым, – сухо сказал Колдунов. – Но он тоже… честный мастер. И нечего издеваться. – Он снова всмотрелся в картину и прошептал: – Сарафан.
– Что? – Алабин двинулся на него, ему самому показалось, что он сейчас даст Колдунову в морду. – Что ты сказал?
– Сарафан, – совершенно спокойно повторил Колдунов. – Ситцевый сарафан, гармонирующий с небом и цветом прекрасных глаз богини хлеба. Тонкий ситцевый сарафан. Порыв ветра облепил сарафан вокруг стройного стана женщины, обрисовав все детали ее чудесной фигуры… – Алабин приблизился вплотную, но Колдунов не отступил и сказал: – Но если ты такой зануда, пусть в руках у нее будет огромный, огромный-преогромный букет васильков. Тогда можно без сарафана. Но колосья пшеницы чуть-чуть поднять кверху, буквально на ладонь, вот так… – и он показал рукою, что колосья должны прикрыть то, что должно быть прикрыто. – Как зампред выставкома обещаю первый зал и закупку по высшей категории.
– У меня и так высшая категория, – сказал Алабин.
– Тем более. Первый зал, Челобанов и ты.
– Герасимов и я, Иогансон и я, Тер-Габриелян и я… – сумрачно сказал Алабин. – Теперь вот, значит, Челобанов и я.
И вдруг засмеялся.
6.
Он засмеялся, потому что вспомнил, как Челобанов приходил к ним в институт. Был двадцать восьмой год, наверное. Челобанов был старше Алабина, довольно-таки намного. Лет пятнадцать-двадцать или около того. Восемьдесят пятого года, кажется. Или восемьдесят третьего. Живого Серова видел. Участвовал во всех этих «Мирах» и «Валетах», «Весах» и «Сезонах». Стал знаменитым еще до Октября. Вроде из бывших – но из простых, из петербургских мещан; говорил и писал об этом с гордостью. Но при этом какой-то праправнучатый племянник аж самого Боровиковского; об этом тоже говорил и писал, и тоже с гордостью.