– Все равно налей, – сказала Тоня. – Там плацентарный барьер, не слыхал? Литр водки – нельзя. А так, сухенького пару бокальчиков, – ради бога.
15.
Римма Александровна дождалась, пока уйдут Алексей и Тоня. Встала. Прошлась по своей спальне. Зашла в кухню. Послушала, как в своей комнате храпит Любовь Семеновна. Вошла в комнату, села у неубранного стола.
– И вот так каждую ночь, – сказала, а может, и подумала она. – Встану – голова не держится, глазки закрываются, а лягу – опять подвески на люстре считать. Ноксирон, элениум, валиум, валокордин с седуксеном – что сегодня взять? Что чекалдыкнуть? Господи, а это что такое? – Она увидела лежащий на столе деревянный футляр из-под коллекционного коньяка, который Алексей и Оля раскупорили час назад. – Похоже на гробик. Неаппетитно как-то. А бутылка где? Вот она. Ну-ка… Ой, гадость какая. Хотя нет, ничего… – Она поперекатывала во рту глоточек коньяку, потом проглотила. – Ничего. Букет, аромат, фактура, послевкусие… Давай-ка, Риммочка-девочка, еще чуточку нальем. Вот так. Вот так будет правильно…
Римма Александровна встала, подошла к буфету, открыла нижнюю дверцу, нашарила пачку папирос и коробку спичек. Шумно продула мундштук, зажгла спичку, закурила, неумело держа папиросу. Подымила, не затягиваясь. Погасила папиросу. Чокнулась со стопкой, которая во главе стола стояла, накрытая кусочком черного хлеба. Выпила.
– Ах, Сережа, – подумала, а может, и сказала Римма Александровна. – У него было всё. Сейчас вряд ли кто поймет, что это значит. Когда у человека есть всё! Разучились это ощущать, разучились обнимать жизнь обеими руками. А он умел. И при этом как элегантно! Ах, как он умел входить, садиться, закуривать – простая папироса в его пальцах смотрелась как драгоценная художественная деталь! Как он носил костюм и военную форму, и полевую, и парадную, как он садился в машину, взбегал по лестнице, как умел улыбнуться, прищуриться, нахмуриться, как беззаботно хохотал, как сурово мог взглянуть исподлобья! А ведь из простых! Из мещан Нижегородской губернии! Народный аристократ! Хозяин жизни. И про этом – несчастный человек. Отчего? Из-за любви. Привез в Москву свою Валюху из поселка Климовка, сто верст от Нижнего, нет, конечно, в Москве она живо обтерлась, но все равно всем было ясно, что это ненадолго. А я была красивая. В тогдашнем вкусе. Как Грета Гарбо. В Большой театр ходила в открытом платье, и рубиновая лира – вот здесь, на не слишком тонкой золотой цепочке. Даже не на цепочке, а как это – вроде колье, цепочка с камешками. И вообще, тогда были в моде чернобурые лисы, смешно! А сейчас никто и не наденет: будет дурочка в горжетке. Увести его от Валюхи, слободской девчонки, – пара пустяков.