Потап вздрогнул от ударившей пули. Пыхтя, встал на колени. Потом – во весь рост.
Пулемёт вдруг осёкся, будто испугался. А может, кончилась лента.
Потап размахнулся, как в деревенской драке – широко, со вкусом. Граната полетела по крутой дуге, угодила в щит – жёлтая вспышка ударила в глаза, бабахнуло; завизжали осколки, вырезая пулемётный расчёт.
Потап так и остался лежать, скалясь в мёртвой улыбке.
* * *
– Идут. Много, что твоя саранча.
– Краснов, передай по цепи: целик нуль, стрелять по команде.
Ярилова перевязали, но чувствовал себя скверно: кровопотеря велика. Подозвал ординарца:
– Дуй к подполковнику.
– Ваше благородие, а записка?
– Не видишь – писалка вся вышла. Без руки я, бестолочь. На словах скажи: японцев до тысячи штыков, не удержим позицию, нужна подмога. Давай, живо.
– Так точно, вашбродь.
Андрей смотрел, как ординарец бежит вниз по склону зигзагами, словно заяц от гончих. Проводил взглядом до зарослей и отвернулся.
Не видел, как ординарца настигла шальная пуля, сбила с ног: кувыркнулся и замер.
Густые цепи накатывались, словно волны в Канагаве: тёмно-синие мундиры, мелькающие белой пеной гетры; жёлтые околыши, будто солнечные зайчики на гребнях. Убитые оставались бесформенными кучками, но вал катил вниз – неудержимо, как цунами.
Залп, залп, ещё залп; прореженная цепь уплотнялась, заполняла промежутки: так вода мгновенно затягивает воронки взрывов.
Рота уже не слышала приказов, распалась на отдельные куски – где ещё стреляли, а где уже встречали в штыки достигших траншеи японцев…
Ярилов неловко вырвал левой рукой наган из кобуры. В глазах всё плыло. На бруствере вздыбилась тень. Выстрелил: тёмно-синий силуэт исчез, на его месте выросли три.
Слева и справа хрипела и выла рукопашная: хруст, скрежет, крик. Поручик несколько раз щёлкнул курком вхолостую: опустел барабан. Неловко пытался выдернуть шашку левой рукой.
Не успел.
Японцы навалились, каждый норовил дотянуться штыком, услышать треск рёбер русского офицера – чтобы заглушить ужас, забыть жуть этой смертельной атаки.
Перед глазами бежал по солнечному огороду, отмахиваясь от пчёл, шестилетний Николенька и кричал:
– Братик, Андрюша, как же так?
* * *
– Как же так?
Я комкал бланк телеграммы, и казённые слова расплывались, распадались на буквы; буквы норовили уползти, скрыться в дымке моих слёз.
Как же так, братик? Мы едва обрели друг друга; мы шли к этому долгих четырнадцать лет; и вот, когда до нашего объятия осталось мгновение – ты не дошёл.
Остался там, в чужом окопе, в чужой земле; чужая сталь разорвала твоё сердце, полное любви.