А внутри-то, вижу, горит все: зубы сцепил, на лбу пот выступил. Вытерла я ему лоб, сбегала в другие палаты и опять к нему. То забудется, то очнется, а к утру-то заснул. Да так славно уснул, одни только губы сжаты будто и во сне боится, что боль наружу вырвется!..
И стала я с той ночи верить, что выкарабкается он.
Через два дня мы уже с ним разговаривали. Говорилато, положим, я: ему не разрешала, да все равно словодругое скажет. Одно только плохое примечала: пока говорю - слушает, улыбнется когда через силу. А как умолкну, начну что-нибудь делать, обернусь невзначай - опять он с закрытыми глазами.
Прихожу раз - сложил он руки на груди крест-накрест, как неживой уже.
"Больно?" - спрашиваю.
Покосился на меня.
"А шут его знает... Больно, конечно. Все время больно, надоело уже... Я вот что спросить тебя хочу. Почему так? Раньше я вроде совсем ни о чем не думал. Жил, и все. А теперь думаю, думаю... Поумнел, что ли?"
И усмехается.
Я-то понимала: боль за него думала и думать велела.
Начала что-то рассказывать - он свое:
"Знаешь, о чем думаю?.. Зачем я все-таки был рожден? Неужели только для того, чтобы пятерых фрицев на тот свет отправить? И для этого меня растили, учили?
Маловато вроде..."
Не понравились мне его думки. Глупости, мол, говоришь. Поправишься, война кончится, и сделаешь ты все, что человеку на жизнь отпущено. Для этого, говорю, и воевал ты.
"Подойди, - просит, - ко мне".
Подошла.
Заглянул он мне в глаза и удивился.
"А ты, говорит, оказывается, и правда веришь, что я выживу. Только это у тебя от доброты, а не от опыта..."
Сбегала в другие палаты, вернулась - лежит тихий, не пошевелится даже. Уснул, думаю. Нет - только вошла, голос подал:
"Ты, Оля?"
"Я", - говорю.
"Посиди со мной. Когда ты тут, легче мне".
Села, руку ему глажу - притих он, потом вдруг спрашивает:
"Оль, а ты любила кого-нибудь?"
"Нет, - говорю. - Был один мальчишка в школе - вроде нравился. А теперь редко и вспомню когда".
"И я, говорит, не любил".
Помолчал немного и опять с вопросом. Да с таким, какой ни один парень девушке задать не отважится, чтоб по щеке не схлопотать. А он спросил словно понимал, что ему сейчас все можно, и я не обижусь.
"А так, - говорит и замялся немножко, - ну, без любви... ни с кем у тебя не было?"
"Дурашка, - отвечаю, - конечно, не было",
"И у меня, говорит, не было..."
Первый раз тогда почему-то почувствовала, что не жилец он. Отдежурила смену - и прямиком к главврачу, А она у нас замечательная была - сейчас профессор, в Ленинграде работает. Маленькая, быстрая такая. Изпод белой шапочки - волосы седые. Глаза по виду строгие-строгие, а очки снимет - и вовсе они у ней не строгие, а добрые, грустные. Прибежала к ней - так и так, говорю, плохо Опарину. Затосковал он, делать что-то надо. А она меня в упор прямо: "Влюбилась?" - "Что БЫ, говорю, какая уж тут любовь человека жалко!" Сняла она очки и головой покачала. "Эх, девочка, девочка. Всем, кто в госпиталь работать идет, надо бы искусственное сердце вставлять. А оно у нас, на беду, человеческое. Да еще хуже того бабье..." Вздохнула, надела очки и строго так: "Иди отдыхай. За Опариным следим, делаем все возможное. Понятно? Ну, марш, марш!"