К тому же Кожебаткина не любили: он был беспокойным и малоприятным стариком. Он, к примеру, прирезал себе землю за счет участка родителей Юки и демонстративно высадил там шиповник. На собраниях Кожебаткин всегда негодовал громче всех, зачитывая по бумажке список претензий и требуя немедленно судить неплательщиков, коммунальщиков, а иногда и саму председательшу. Все вьюрковские дети знали, что за одно уворованное яблоко Кожебаткин обязательно вычислит их и явится к родителям. Даже Тамара Яковлевна и Зинаида Ивановна старались побыстрее уйти, встретив на улице распираемого недовольством и активностью пенсионера.
Дачники заметили, что Кожебаткин стал собирать все подряд. Он обрывал нестерпимо кислый девий виноград, сухие прошлогодние ягоды шиповника, подбирал огрызки и косточки, громко шебуршился ночью в помойке. Половину найденного Кожебаткин тут же запихивал в рот, а остальное прижимал дрожащими руками к груди и уносил. Ходил он теперь в одной и той же полосатой пижаме, которая становилась все грязнее. Сразу было понятно, что умственные дела пенсионера плохи. Никита Павлов считал, что это голодное, возможно, блокадное детство проснулось в Кожебаткине. Ведь безвыходные теперь Вьюрки даже нестарому и здоровому человеку могут показаться осажденными. Но никто не знал, как прошло детство пенсионера, да и юность тоже, и кем он раньше работал — хотя из-за его стремления всех судить и посадить кое-кто из соседей подозревал, что он этим по долгу службы и занимался, а теперь скрывает из-за вечно меняющихся оценок эпохи.
Разговаривать Кожебаткин перестал. Одним из первых в этом убедился Валерыч, и именно кожебаткинская метаморфоза окончательно утвердила его в решении покинуть Вьюрки любым способом. Он встретил Кожебаткина ранним утром, тот семенил по обочине навстречу, прижимая к груди обглодок кукурузного початка.
— Здорово, — кивнул Валерыч.
Кожебаткин резко повернул к нему сухое личико, шевельнул носом и промолчал. Втянул ноздрями воздух, с отчетливым наждачным звуком поскреб быстро-быстро щеку и пошел дальше.
А как-то ночью проснулась в дачной кухоньке Юлька-Юки. Хоть Юки и красилась в радикальный черный и носила стальной прыщик пирсинга в пупке, ей было пятнадцать и к одинокой жизни она не привыкла. Юки спала в кухонном домике, потому что там успели поставить новую дверь с крепким замком. Родители потихоньку обновляли дачу и как раз уехали на пару дней договариваться о стройматериалах, когда Вьюрки неведомым образом замкнулись.
Юки проснулась от ночного шороха и лежала, ждала, когда сон возьмет верх над тревогой. Вдруг отчетливо грохнуло за стеной. Кто-то задел бочку для дождевой воды, а потом прохрустел вдоль стены по гравию. Сразу стало холодно и тоскливо. В углу возле раскладушки стояла швабра, Юки захотелось взять ее и вылететь на улицу с криком «кто здесь?», чтобы закончить все разом и взглянуть на те неведомые фигуры, о которых во Вьюрках многие вполголоса говорили. Юки скатилась с раскладушки и подползла к окну. Начала потихоньку выпрямляться, щурясь, как будто надеялась, что если ей будет плохо видно, то и ее будет плохо видно. Пыльный край шторки лег на лоб, Юки поднырнула под него и распахнула глаза.