Точно следуя указаниям рукописи, я уставилась на портрет. Потом вызвала перед внутренним взором образ Ребекки в комнате с жёлтыми стенами, как она сидит там в углу, страдающая и беззащитная. И в глазах у неё застыла боль.
— Я иду к тебе, дорогая, — прошептала я.
Целую вечность ничего не происходило. Я неотрывно смотрела на портрет Гретель, и картинка уже поплыла у меня перед глазами. Но в моих мыслях была только Ребекка. И Проспа. Я смотрела и смотрела в одну точку. И наконец стены комнаты словно бы подёрнулись рябью и прогнулись. Алмаз Тик-так на моей груди ожил, я ощутила его тепло. Тихое гудение наполнило воздух. А потом потрет Гретель стал таять, изображение потекло вниз, словно жидкая каша.
Краем глаза я видела, как тают занавески и мебель, будто весь мир проваливается в тартарары. От картины передо мной осталась лишь золотая рамка, и в этой рамке проступило цветущее дерево. Кора его была ослепительно белой и призрачно светилась, как если бы внутри дерева горел свет. Корявые ветви без листьев торчали во все стороны.
Земля за деревом задрожала и пошла сетью трещин. И вдруг из неё воздвигся целый лес таких же бледных деревьев. Гудение стало громче, вызывая что-то вроде щекотки в ушах. Алмаз Тик-так у меня на груди раскалился и засветился пульсирующим янтарным светом. Затаив дыхание, я смотрела, как…
Скрежетнул ключ в замке. Повернулась дверная ручка.
В тот самый миг, когда дверь распахнулась, вокруг меня вновь возникли стены комнаты. Портрет Гретель нарисовался в раме. Гудение смолкло. Камень у меня на груди потух. Завеса упала.
— Что здесь происходит, юная леди? — спросила мамаша Снэгсби, решительно входя в комнату. — Изволь объяснить.
— Что объяснить, дорогая?
— Что это был за отвратительный шум? — Мамаша Снэгсби с подозрением оглядела комнату. — И почему у тебя из-под двери лился яркий свет? — Она наклонилась и заглянула под кровать. Потом проверила шкаф. — Как будто в комнате горела дюжина уличных фонарей.
Я с достоинством встала:
— Как вы сами можете видеть, никаких фонарей тут нет. Что же до гудения, это я его издавала. Прошлым летом я провела больше месяца в индийском ашраме, где познакомилась с одним замечательным йогом. Он научил меня петь мантры. Потрясающий человек. Говорил на неизвестных науке языках. Питался зернышками, как птичка.
— В доме Снэгсби не поют никаких мантр, так что прекрати немедленно.
— Как скажете, дорогая.
Когда мамаша Снэгсби удалилась, на прощанье строго-настрого велев мне лечь в постель и не вставать до утра, я снова села на стул в центре комнаты. Уставилась на портрет Гретель. И стала думать о Ребекке. Я слышала, как мамаша Снэгсби меряет шагами холл внизу. Но я смотрела и смотрела на картину, пока глаза не заслезились. Я пыталась не обращать внимания на топот старой вредины. Я ждала, когда портрет снова начнёт таять, стены исчезнут и передо мной вырастет лес из белых деревьев. Но мир вокруг оставался незыблемым. Чего нельзя было сказать о моей вере в успех.