Фотография в газете – та самая, которую папа, то есть Грэм, сделал на пляже три дня назад, сразу после того, как я закончила набросок Копакабаны. На черно-белой фотке мои волосы выглядят светло-серыми, длинными и распущенными. Трогаю щетинку у себя на голове и гадаю, не подумала ли Хулия, что я смертельно больна. На снимке я немного щурюсь, потому что солнце светит в глаза. На мне топ с открытой спиной, который сейчас лежит у меня в сумке, значит, от него надо избавиться. Позади меня – ровная линия океанского горизонта. Вид у меня довольный. Я даже улыбаюсь. А сейчас любые попытки улыбнуться кажутся нелепыми и странными – зачем производить такие движения ртом? Элла на этом снимке та же самая, как и Элла из моих ранних воспоминаний, когда меня взяли на руки, чтобы я дотянулась до носа лошадки и погладила его. Мне тогда было два года. В свои два года я верила всему, что мне рассказывали о мире. Вплоть до последней недели при всей моей подозрительности я в глубине души верила, что мир таков, каким я всегда его считала.
Но теперь-то я знаю правду.
Хулия поглядывает на меня, я натянуто улыбаюсь и переворачиваю страницу. Газета называется «O Globo», я не знаю, местная она или общенациональная. Вообще-то мне без разницы: никто за пределами Рио все равно не увидит меня. Дрожащими руками я перелистываю еще одну страницу, и она шуршит на невидимом ветру.
Надо найти какой-нибудь способ остаться здесь. Я даже на местном языке не говорю. Значит, первым делом я должна выучить его.
– Ты поучишь меня португальскому? – спрашиваю я Хулию.
– Да, – кивает она. – А ты поможешь мне с английским?
– Договорились.
Попозже она предлагает покормить меня, но я отказываюсь. В постель я ложусь рано, но мне не спится.
Я скучаю по Хамфри. Да, скучаю по своему коту, хоть это и по-дурацки.
И по Лили скучаю. По моей подруге, которая не давала мне сбиться с пути. И помогала мне в попытках быть хорошей, сама о том не подозревая.
Скучаю по Джеку, моему парню-гею, который делился со мной тайнами и служил мне отмазкой.
Скучаю по ежедневным делам.
По прежней жизни.
В раннем детстве я, должно быть, скучала по матери. До того как я родилась, она заменяла мне целый мир. Интересно, позволили ли ей хотя бы подержать меня на руках, прежде чем забрали? Порой мне кажется, что я всю жизнь тосковала по ее запаху. Я – ее частица и всегда была ею.
Вытираю слезы. Не могу я плакать по этой женщине.
Вместо нее думаю о приемной матери. Хотела бы я сказать: «Несмотря ни на что, она моя мама и я люблю ее» – тогда все было бы намного проще, но я просто не могу. Только не сейчас. Вероятно, последние восемнадцать лет она провела, горюя по младенцам, которых так и не смогла родить. Мало того, ей достался не просто чужой младенец, а ребенок двух преступников.