Ни один офицер не уходил от нас живым. Это я подсознательно помнил.
Мне стало до боли жаль его, лишь потому, что он плачет, как ребенок, которому вовсе не хочется плакать. Мне хотелось спасти его, но я не знал, как это сделать. Отпустить офицера я не мог. Это я превосходно сознавал; таков был дух отряда. На миг я поборол в себе чувство жалости и опять сурово выпалил:
— Ага… пойдем, — и толкнул его в направлении стоянки отряда.
Он послушно тронулся и все также выводил свое монотонное — а-ы-ы-ы-ы.
Я шел за ним и думал: вот сейчас ему вкатят только одну нашу жестянку — самодельную пулю — свинец, налитый в жестяную оболочку. О, я знал, что одной этой жестянки для любого силача хватит.
— Сразу ли умрет этот офицер, или придется добивать штыком? — подумал я. И мне не по себе было тяжко думать об этом. Чувство жалости к этому офицеру и желание спасти его, лишь потому, что он так монотонно плакал, снова проснулось во мне, но я не знал как. Повторяю: я не мог отпустить офицера, как бы не отпустил его любой партизан.
Вдруг офицер замолк и, обернувшись ко мне, сказал:
— Я же не воюю, я же доктор.
— Чего же молчишь? — заревел я и в этот миг вспомнил, что синие просветы на погонах означают доктора.
Я зачем-то выдернул из кармана его фотографию и, точно окончательно убедившись, что он действительно доктор, схватил его за рукав, быстро толкнул вперед и заговорил:
— Что ж ты молчал-то? Вот чудак! Вот чудак!
И так до самого отряда вел его и все время бестолково твердил:
— Вот чудак… Вот чудак…
Мы вышли на поляну и наткнулись на группу партизан, которая возилась у туши убитой лошади, разрезая ее на части в котел. Все были довольны свежим мясом.
Сутулый Тимша, тот, что предложил пробраться в тыл за доктором, поддерживал штыком, насаженным на берданку, ногу лошадиной туши.
Он оглянулся на нас. Я только было хотел крикнуть: «Наконец-то мы с доктором», как он в два огромных прыжка очутился около нас и с криком: «у, золотопогонная сволочь», — всадил доктору штык в грудь по самый хомутик. Я услышал жуткий хруст костей и онемел. Но через мгновение, опомнившись, я прыгнул на парня и вцепился ему зубами в щеку. Он ударил меня прикладом в живот и я лишился чувств.
После мне рассказывали, что я грыз мох, сдернул повязку с ноги и ногтями стал раздирать подсыхающую рану.
Опомнившись, я достал из кармана фотографическую карточку и долго смотрел на убитого доктора. Я помню, что очень долго не мог разобрать надписи на паспарту. Но у меня Было чувство необходимости во что бы то ни стало прочесть надпись. Эти минуты бестолкового глядения на фотографию доктора мне на всю жизнь врезались в память, несмотря на то, что я был тогда в полубредовом состоянии от раны.