Основные факты этой истории общеизвестны и прозрачны. До 1934 года Владикавказ, лежавший в приграничье Северной Осетии и Ингушетии как отдельная административная единица, осколок распавшейся в 1924 году Горской республики, в то же время представлял местопребывание и осетинских, и ингушских правительственных учреждений. Будущий Пригородный район в 1934-м влился в Чечено-Ингушскую республику как земля существовавшей в 1920-х и в начале 1930-х годов автономной Ингушетии. Он пользовался славой «родины» ингушского народа, фокуса его расселения в XVIII – начале XIX века, хотя позднее эта территория была на какое-то время отторгнута империей в пользу казачества. Итак, между 1934 и 1944 годами во время слияния Ингушетии с Чечней Владикавказ-Орджоникидзе выступает как столица Осетии, обретаясь на прямом стыке с ингушским – теперь уже формально централизованным вокруг Грозного – пространством. В 1944 году в пору сталинских переделов и депортаций часть ингушских земель передается в Северную Осетию, заселяясь в основном перемещенными из Грузии осетинами, и Владикавказ под совсем уж древним именем Дзауджикау сдвигается вглубь расширившейся республики. В 1957 году при реабилитации Чечено-Ингушетии кусок ее под именем Пригородного района во исправление старого перекоса вместе с ингушской «прародиной» остается у осетин, образуя промежуток между столицей и границей. К началу 1990-х возникает ингушская Демократическая партия «Нийсхо», добивавшаяся не только возврата к границам 1934–1943 годов, то есть передачи Пригородного района в Чечено-Ингушетию, но потенциально и «отвоевания» наиболее развитой, якобы «исторически ингушской» части Владикавказа. Напряжение усиливается в 1991–1992 годах, когда режим Дудаева, объявив независимость Ичкерии, дает ингушам повод отслоиться в надежде получить от России «свое», тем более что их надежды распаляет и сама ельцинская Россия, законодательно посулив «территориальную реабилитацию» былых репрессированных.
Велика заслуга Цуциева, чей анализ заполнил в этой событийной цепи пробел между 1957 годом и выходом кризиса на Божий свет под конец 1980-х, обозначив не только фактологические вехи (вроде массового антиингушского выступления осетин в 1981-м), но и продолжительные факторы, в разных комбинациях катализировавшие друг друга на разных отрезках 40-летия. Таковы: 1) широкое передвижение ингушей с конца 50-х на свою лежащую в осетинских пределах «прародину»; 2) попытки властей Владикавказа сбалансировать этот натиск ассимиляцией ингушей осетинским обществом: с одной стороны, ограничивая в Пригородном районе прописку, а с другой – выделяя ингушам квоты на высшее образование в осетинской столице; 3) возникающее из этой политики цветение коррупции; крепнущий в сознании осетин мотив сращения властей с ингушской мафией, достигающий пика в «великом бунте» 1981 года, ошеломившем коммунистических заправил и свирепо подавленном советскими внутренними войсками; 4) развитие у ингушей (с их положением «меньших братьев» в Чечено-Ингушетии и «теневой» нетитульной элитой во Владикавказе) комплекса «народа без государства» и их стремление «отвоевать государство» вместе с инфраструктурой «неправедно отторгнутых» земель; 5) крепость родовых (тейповых) связей у ингушей, вызывающая панику в более «продвинутом», то есть атомизированном, осетинском обществе, пасующем перед «неполитическим» насилием ингушей в местах их концентрированного проживания и подсознательно ищущем возможности реванша в формах насилия «политического»; 6) созревание благоприятной конъюнктуры для такого реванша в начале 1990-х, когда ингуши, перейдя в политическое наступление, бросают вызов осетинскому сообществу как целому, включая и официальные власти [Цуциев 1998].