Два способа отождествить «путь вниз» и «путь вверх»
Однако, на мой взгляд, один из выводов Олкера и его коллег заслуживает более внимательного обсуждения, чем это полагают сами авторы. Я имею в виду их указание на ту ключевую позицию, которую наряду с целями Иисуса обретают в глубинной структуре евангельского сюжета цели Пилата. Обнаружив этот факт, американские исследователи не находят ему сколько-нибудь вразумительного истолкования. Между тем он оказывается более понятным, если мы обратим внимание на то, что итог действий Пилата – успех в достижении согласия с иудейскими властями ценой краха претензий на роль справедливого судьи, заступающегося за праведника, – представляет своего рода инверсию, опрокидывание мотива «скрытого блаженства», доминирующего в жизненном самоопределении и судьбе Иисуса. Если там поражение становится торжеством, то в судьбе Пилата, напротив, частный успех оборачивается фундаментальным этическим крушением. Эта сюжетная схема также учтена в кодировке Ленерт, где она обозначена как «смешанное чувство». Я бы скорее назвал ее «отравленной удачей» – удачей, не несущей подлинной радости. Мы можем сказать, что фабула Иисуса – неотступность в движении к двуединой, трагедийной и вместе триумфально-героической цели – и фабула Пилата с его соглашательской раздвоенностью целей преподносят нам, как замечательно прочувствовал М. Булгаков (одна прямо, а другая от противного), один и тот же христианский рецепт «истинного» поведения.
Но не случайно, думается, и то, что в евангельском нарративе линия Пилата все-таки эпизодична, подчинена линии Иисуса, выступает как бы ее окказиональной тенью. Ибо в христианской традиции мотив мирского успеха, ведущего к беде, не имеет самодовлеющего характера, но лишь аккомпанирует идее блага, обретаемого в страдании (что Дж. Толкиен звал «эвкатастрофой», катастрофой во благо). Однако не вспомнить ли нам культуру, где соотношение силы этих мотивов было обратным, и центральное место принадлежало мотиву непомерного блага, скрывающего необходимый крах? Именно такова была культура Античности. Если христианство выдвигает на первый план многочисленные образы страстотерпцев, мучеников, через смиренное страдание приобщившихся к вечному блаженству и славе, то для Античности типичны столь же несчетные образы счастливцев, сокрушенных завистью богов. Причем сокрушаемых отнюдь не всегда за гордыню (по-гречески «гибрис»). Предвестием чудовищных кар нередко оказывается сама по себе чрезмерность отпущенного человеку счастья: примером может быть история правителя Поликрата Самосского, которому именно непрекращающиеся удачи знаменовали невообразимый ужас конца и который не смог отвратить гибели даже глубочайшим смирением и добровольными жертвами богам.