Немного фарса: Россия 1990-х
Я хотел бы напомнить, как эти мифы порознь или в тех или иных комбинациях организовали омывающий нас в 1990-х поток письменных текстов и устных высказываний, интерпретировавших в ракурсе «конечного смысла» историю России. Так, рассуждения в манере Андрея Амальрика о необходимости распадения Российской империи – СССР, как и всех империй, существовавших до нее, претендовали на эмпирическое подкрепление историческим опытом. Однако опыт говорит не только о гибели многовековых империй прошлого, как и всех объектов, существующих во времени. (Минет ли такая судьба живущие не больше нескольких столетий современные национальные государства?) Совершенно так же опыт дает нам картину постоянного, из века в век «героического» возникновения и наращивания империй, силой интегрирующих сепаратно-трайбалистские политические образования в единые, территориально-слитные пространства нормы. А поскольку авторы, упорно, как шибболет для «своих», твердившие дурную максиму: «Все империи распадаются», совершенно не желали задумываться над причинами настойчивого возвращения империй на историческую сцену, то очевидно было, что основывались они в своей вере вовсе не на эмпирическом опыте, а на «мифе саморазрушителя», притом взятом в отчужденно-фарсовой тональности.
В рассуждениях о том, что большевистская система была отвергнута и сокрушена демократической общественностью, чьих потребностей она не удовлетворяла, в сюжете августовской битвы между тоталитаризмом и демократией, в мобилизующих призывах предотвратить номенклатурный реванш и похищение этой победы новой бюрократией встал сюжет устранения вредительств и недостач через одоление косной и темной силы. В отчужденном, «драматическом» воплощении тот же героико-комедийный миф отпочковывался сюжетом Сергея Кургиняна о разрушении государства жаждущей удовлетворить свои аппетиты криминальной буржуазией.
За призывами к созданию «нормального общества», «нормальной жизни» реконструировалось понимание послеоктябрьской истории как воплощенного «гибриса», гордыни, имплицирующей катастрофу. («Граждане, отечество в опасности – наши танки на чужой земле!») В варианте, еще более радикальном, таким гибристическим самопревознесением выглядела вся история России, а кризис наших лет оказывался наказанием за все «мнимые» успехи, достигнутые на «особом» российском пути – от покорения Казани и Сибири до создания атомного оружия и писка лунохода.
В свой черед медитации о выпавшей России миссии за весь мир переболеть «наиболее патологической» (?) формой социализма и облегчить Западу усвоение социалистических элементов в гуманизированных образцах и об ожидающей Россию за этот подвиг награде в виде возможности срезать не один поворот индустриальной эволюции и чуть ли не прямиком из нынешнего состояния войти в блаженный постиндустриальный мир – типологически ярко обозначают мифологию «скрытого блаженства». Ее же мы находим в ссылках на германскую и японскую «победу побежденных», в указаниях на страны Запада, процветающие, избавившись от колоний, а равно и во всей радикально-реформаторской аргументации по схеме, «чтобы стало лучше, должно сначала стать хуже».