Однако в целом основным провалом левых интеллектуалов во время и после «холодной войны» стала их неспособность произвести действенный контрдискурс, способный конкурировать с консервативной социокультурной конструкцией национальной чуждости России. Как верно заметил Гарри Харутунян по поводу японского дискурса об императоре, японские левые оказались вообще неспособными «серьезно воспринять дискурс о культуре» (Harootunian 2000: 625–626). В контексте связанных с Россией академических исследований левую сторону спектра очень ограничивало ею же произведенное понимание подлинной научности как эмпирической и материалистической. Поэтому консервативный дискурс об идентичности полностью выпал из поля зрения левых ученых. Например, oдин из наиболее признанных специалистов по Советскому Союзу в своей работе о посткоммунистической России жестко критикует общепринятое в Японии понимание России (Shiokawa 1994). Однако его собственный текст ограничивается чисто эмпирическим анализом и практически не содержит материала, который можно было бы использовать для формирования иных представлений о России, способных конкурировать с общедоступностью и привлекательностью картины, порожденной в литературе нихондзинрон. Другими словами, авторы качественных исследований советско-российской истории, политики и общества, а также взаимоотношений России с Японией (см., например: Shiokawa 1994; Shimotomai 1999) остались не затронутыми необходимостью создания «коллективных образов» (McSweeney 1999: 78), которые дали бы возможность создать альтернативный словарь, объясняющий разницу между Россией и Японией, наподобие того, что был успешно собран и распространен дискурсом идентичности. За редкими исключениями, эти ученые не предпринимали и никаких серьезных попыток привлечь внимание широкой публики к сходству между историческими путями Японии и России и их отношением к Курилам, представляющим основное препятствие для улучшения двусторонних отношений.
Кроме того, эта книга посвящена исключительно японской стороне двусторонних отношений. Исключительное внимание, которое уделено здесь Японии, может создать впечатление, что автор приписывает чуждость СССР/России или отсутствие подвижек в переговорах по территориальному вопросу исключительно японскому дискурсу. Я не стал бы подписываться под этой позицией. Мне представляется, что поведение Другого находит отражение в конструкции Я, особенно когда конструкт принадлежит открытому и, следовательно, динамичному типу идентичности. Японский дискурс об инаковости СССР/России был в некоторой степени реакцией на сами действия