В то же время Запад, который для западных интеллектуалов давно является синонимом международного общества[55], был для Японии доминирующим Другим. Как уже отмечалось в предыдущих главах, на протяжении современной японской истории связка Запад/Япония была одним из основных мест конструирования и реконструирования идентичности страны. За 150 лет взаимодействия Япония и «Запад» представляли друг друга и союзниками, и врагами, и сверхчеловеком, и недочеловеком, и обезьяной, и демоном, и учителем, и учеником, однако нарратив инаковости в расовом, цивилизационном и социокультурном смысле оставался неизменным (см., например: Dower 1986; Campbell 1992; Harootunian 1993; Littlewood 1996; Hammond 1997).
Вероятно, это несколько парадоксальное отношение и объясняет неоднозначное положение Японии в международном сообществе, на которое указывает Гонг. С середины XIX века Япония является частью международного сообщества с точки зрения доминирующих моделей знания. В то же время она всегда зависела в определении своей идентичности от различий с Западом, воспринимавшимся как воплощение этого самого сообщества. Хотя кажется, что дихотомия политического и культурного, заметная, например, в утверждении о том, что послевоенная Япония, сохранив уникальную культуру, политически интегрировалась в либеральный западный порядок и освоила доминирующие западные формы (Deudney и Ikenberry 1993/1994), дает простое объяснение этому состоянию, на деле оно оказывается ошибочным. Как напоминают нам Булл, Уайт и Уотсон (Bull 1982; Wight 1966; Watson 1984), современные политические институты как таковые являются продуктом и по сути своей воплощением западной культуры. В контексте отношений Японии с Западом симбиоз политического и культурного стал неотъемлемой частью литературы нихондзинрон, и то же самое произошло, как было показано в этой книге, и в ее отношениях с Россией.
Я полагаю, что тезисы, озвученные в этой книге, следует понимать именно в таком контексте идентичности современной Японии – как части «международного сообщества», определяющейся в то же время через различия между японским Я и «международным сообществом» (то есть Западом). Конструирование этих двух ипостасей послевоенной идентичности Японии (политической и социокультурной) через сравнение с СССР и Россией и через противопоставление им возникло в рамках модели понимания международного сообщества японскими элитами, в социальном пространстве, где рыночная экономика, демократия и технический прогресс стали парадигмами определения собственной позиции Японии. Даже явная попытка Сибы Рётаро вскрыть «оригинальную форму» России, основываясь на специфически японском понимании России, в существенной мере опиралась на парадигмы иерархической дихотомии присущих каждой из двух наций характеристик. В то же время инаковость России в западном дискурсе – отчасти схожая с неоднозначным положением самой Японии – обеспечила особенную роль связки Япония/Россия в партикуляризме Японии по отношению к Западу. С 1970-х по начало 1990-х инаковость России подтверждала принадлежность Японии универсальному, когда японская социокультурная уникальность, производящаяся связкой Япония/Запад, доминировала в дебатах о японской идентичности. Начиная с середины 1990-х, как было показано в двух последних главах, эта разница, укорененная в связке Япония/Россия, начала постепенно рассасываться. Этот процесс «нормализации» оказал двоякое действие на идентичность Японии: с одной стороны, он стабилизировал Японию как часть универсального «международного общества»; с другой – ослабил конструкт японской уникальности, бывший фундаментальной составляющей понимания Японией своего «Я». Здесь связка Япония/Россия задействовалась для того, чтобы воспроизвести уникальное положение Японии в сфере универсального посредством дискурсивного сдвига к противопоставлению с Западом как России, так и Японии. Проблема Северных территорий, за годы «холодной войны» ставшая символом двойной «чуждости» Советского Союза, оказалась важным локусом подтверждения культурной уникальности Японии.