В выводимой на основе этого анализа «оригинальной форме» России наиболее выпуклыми и константными национальными характеристиками стали шовинизм и экспансионизм. Для Сибы время остановилось; вечное господство «оригинальной формы» над историческими событиями он подтверждает, проводя параллели между СССР и царской Россией и подчеркивая таким образом неизменность экспансионистской природы русской нации (Shiba [1986] 2002: 10–11). Кроме того, в этом нарративе утверждается, что большинство правителей России (тут в одной упряжке оказываются и Иван Грозный, и Сталин, и Ленин) верили в высшую ценность военной силы и считали, что любую внутреннюю или внешнюю проблему можно решить при помощи военной силы (Ibid.: 54, 199).
Источниками «оригинальной формы» России и русского национального характера Сиба считает монгольское влияние на формирование Русского государства и нации в XVI веке (Ibid.: 22). Интересно, что Сиба, придерживаясь, по его словам, подлинно азиатского/японского взгляда на Россию, почти дословно повторяет социомедицинский дискурс разграничения, дихотомию норма/патология, сформировавшую один из основных способов конструирования различия в современном западном дискурсе Я и Другого (Campbell 1992: 92–101). Россия изображается как патологическое отклонение от нормы. Поэтому «ненормальный страх» внешнего вторжения, «патологическая подозрительность» к другим государствам, «вожделение к завоеваниям и ненормальная вера» в военную силу объясняются у Сибы «культурной генетикой», проникшей в самую суть русского характера под влиянием длительного правления покоривших Русь монгольских кыпчакских ханов (Shiba [1986] 2002: 25–26, курсив мой. – А.Б.). Здесь трудно не вспомнить Маркса и Энгельса, которых Сиба, как и другие культурные детерминисты, ненавидел и применимость идей которых к Японии яростно отрицал (Shiba 1998c: 44). Отцы-основатели коммунизма разделяли с Сибой взгляд на Россию как на отсталую в экономическом и социальном плане «варварскую державу». Конструкт русского национального характера в нарративе Сибы воспроизводит это отношение – вплоть до сомнений в способности русских выйти из варварского состояния и стать цивилизованной нацией, усвоив «универсальные ценности» цивилизации.
В отличие от жестокого и циничного русского экспансионизма, воинственности и патологического страха внешнего вторжения «оригинальная форма» Японии, которая, по словам Сибы, сохранилась до нашего времени, представляет собой детский «пацифизм». Доказывая этот тезис, Сиба проводит параллель между Японией периода Эдо, которая, не обладая тяжелым вооружением, требовала от всех иностранных судов сдавать запасы пороха при входе в порт, и отрицательным отношением Японии к ядерному оружию (Shiba [1986] 2002: 160). Однако основным пафосом этого нарратива является открытие подлинного японского рационализма. Сиба изображает Японию периода Эдо как изысканную и утонченную «морскую цивилизацию», где разрыв между богатыми и бедными был значительно меньше, чем в соседних Китае, Индии и других азиатских странах (Ibid.: 44–46). Меркантилистская экономика периода Эдо получает его высокую оценку не только как развитая экономическая система, но и как фактор развития объективного научного мышления. Высшая природа этого основанного на меркантилистской экономике общества подчеркивается через описание способности общества оценивать события и знания не только на основании субъективного восприятия, но и посредством сравнительного анализа (Ibid.: 84). Экономику Японии до модернизации Сиба изображает функционирующей в целом на рыночных основаниях и обладающей сложной сетью распределения, что позволяло товарам из разных частей Японии циркулировать по всей стране; основывалась эта экономика на поразительно высоком уровне грамотности населения. Честно следуя парадигмам либерального дискурса, Сиба обнаруживает истоки Японии периода Эдо в гуманизме, рационализме и отрицании религиозной власти, характерных для данной экономической системы.