Такое описание японской «оригинальной формы» противоречит концепции истории Японии, представленной в других работах Сибы, где он говорит, что ценности Просвещения пришли в Японию во времена реставрации Мэйдзи (см., например: Shiba, Inoue 2004: 44). Однако это противоречие вызвано самим подходом Сибы. Будучи, по всей видимости, не в состоянии преодолеть когнитивные парадигмы рационального Я и иррационального Другого, как они установлены в западном дискурсе, Сиба переносит это различие на Японию до модернизации и Россию, создавая таким образом неизменную во времени социокультурную иерархию. Отдельно стоит отметить, что в этом нарративе постоянно присутствует «Запад» – не только по умолчанию, как поставщик аналитических инструментов для построения подобных иерархий, но и как явный образец для измерения уровня цивилизации. Например, Сиба отмечает, что во времена, когда Европа переживала «расцвет» Возрождения, монголы разрушали городскую культуру Руси. По мнению Сибы, даже если бы идеи Возрождения достигли Руси, эта «зрелая система мысли» там бы не прижилась (Shiba [1986] 2002: 24–25). Русское крепостничество предстает в его описании как система гораздо более жестокая по сравнению с ее европейским эквивалентом. Социополитическая структура дореволюционной России, состоящая у Сибы исключительно из царя и крепостных, описана как упрощенный вариант «сложной» западной модели (Ibid.: 31–34). «Молодость» России как нации Сиба считает одной из причин ужасной грубости, отличающей русских от «старых наций» – например, французов, – в которых старый варварский дух уже ослаб (Ibid.: 12). По этой же причине на протяжении всей книги при изображении цивилизации периода Эдо подчеркивается относительная «древность» Японии как нации. Процесс модернизации/вестернизации России, начавшийся в XVIII веке, Сиба оценивает позитивно, уважительно указывая на эффект европеизации высокой культуры. Однако в данном случае он задействует стратегию, сходную с той, что позволяет ему признавать негативные стороны недавней истории Японии, сохраняя при этом значимость ее «оригинальной формы». В случае Японии ответственность за годы империализма возлагается исключительно на военных (Sekikawa [2000] 2003: 16–18), а в случае России ее становление и возвышение как нации отрицается, поскольку утверждается, что «любая модернизация» в России ограничивалась крохотным просвещенным меньшинством. Таким образом, Сиба не забывает напомнить читателю, что процесс модернизации в России касался только аристократии, в то время как 90 % населения оставались носителями «оригинальной формы» «кочевников-варваров» (Shiba [1986] 2002: 162–171). Япония же, напротив, как нация принадлежит западной модели развития и модернизации. В частности, Сиба подчеркивает, что, пока Россия изнывала под монгольским игом, Япония и Запад претерпели важные социокультурные преобразования, подготовившие их к модернизации (Ibid.: 22; Shiba 1998c: 56–58). Хотя обе нации изображаются статичными и неизменными, японское «время» приравнивается к западному, тогда как русское неизбежно отстает.