Так он еще раз утвердился в мысли, что в нарождающемся обществе ни регалии, ни заслуги, ни вчерашнее положение значения иметь не будут. Процветать, понял он, будут только владельцы крупных материальных ценностей. А он привык процветать. И еще он утвердился в мысли, что нужно спешить. Тактичность администрации института могла и улетучиться, столкнувшись с откровенным невежеством; а истинную невеликую цену своим профессиональным познаниям он знал лучше, чем кто бы то ни было.
И он согласился на эту унизительную должность. Потому что это был его последний шанс. Он снова получил доступ в лабораторию, к транслятору. И, экспериментируя, параллельно принялся разрабатывать различные варианты его применения в новой ситуации.
Срочно требовался реципиент. Удобнее всего работать с наркоманом: его не придется уговаривать или заставлять делать себе инъекции. Была у Севостьянова пара надежных людей, которым он мог довериться (царство им небесное, это они сидели в «скорой помощи», которую я угробил), но среди их знакомых — наркомана не нашлось. Вот тут-то и вспомнил дядя Сева о своем «младшем товарище» — Антоне Пташкине — ныне скромном труженике на ниве шоу-бизнеса. Как раз в этой среде, по мнению идеолога Севостьянова, сплошь все — тунеядцы, гомосексуалисты и наркоманы. То, что надо. И, чуткий к чужой слабости, Тоша подставил Романа Хмелика. Посадил его на иглу и продал с потрохами. То, что Роман жил неподалеку от лаборатории, было случайным, но удобным для Севостьянова обстоятельством: радиус действия транслятора ограничивался сотней километров.
Кстати, память дяди Севы не окончательно стала МОЕЙ памятью. Я, во-всяком случае, не путал, что мое, а что — его. Факты из его биографии воспринимались мной, скорее, как эпизоды из просмотренного когда-то фильма, и уже сейчас я чувствовал, как некоторые мелочи ускользают, забываются. Но одна картина впечаталась в мое сознание так прочно, что, наверное, всю жизнь она будет мучить меня. Картина, которую я сумел отогнать от себя там, в лаборатории, иначе она напрочь парализовала бы мою волю: перекошенное испуганное лицо Насти с глазами, молящими о пощаде. Усевшись ей на грудь, всей своей тушей придавив ее к полу и зажав в пятерне волосы, он другой рукой, таблетка за таблеткой, стандарт за стандартом впихивал ей в рот снотворное, а потом — вливал воду. Она давилась, захлебывалась… и почти не сопротивлялась. А после он, глядя ей в глаза, с нетерпением и ужасом ждал, когда они превратятся в холодные голубые стекляшки.
До родного Лялиного переулка мы с оскорбленным Тошей добрались молча и даже расстались без слов.