Горбачев. Его жизнь и время (Таубман) - страница 447
Вне всяких сомнений Горбачев продолжал защищать свой великий проект. Чем больше трудностей и неудач встречала перестройка, тем более высокопарно он ее превозносил. Выступление перед юными комсомольцами 10 апреля так воодушевило его, что он назвал 1980-е годы “величайшим поворотным моментом в мировой истории”. “Нет оснований хотя бы на минуту усомниться в правильности курса на перестройку”, – заявил он[1764]. Он хвастал 19 мая помощникам, которые готовили ему речь для XXVIII съезда, что перестройка удовлетворила “назревшие потребности цивилизации” и является не “искусственной схемой”, а неизбежным шагом. По мнению Горбачева, советское общество изменилось, и вслед за Советами “весь мир размышляет в духе нового мышления”[1765]. Когда корреспонденты журнала Time спросили, как ему удается сохранять спокойствие перед лицом стольких напастей, он ответил: “Моя уверенность оттого, что я знаю: то, что мы делаем, правильно и необходимо. Иначе было бы невозможно нести этот груз”[1766].
В конце апреля Горбачев провел ряд агитационных встреч в Свердловске, потому что хотел поднять боевой дух его жителей, к тому же, по словам Шахназарова, ему нравилось, что этот город был политической родиной Ельцина. В своей речи на “Уралмаше” Горбачев говорил о каждодневных трудностях, с которыми сталкиваются рабочие и их семьи. В начале его принимали прохладно, но затем публика “разогрелась” и одарила его бурными аплодисментами. После возвращения из Свердловска Горбачев говорил о “победе над рабочим классом”, хотя Черняев счел это заявление неуместным: “Говорят, встретили прохладно, даже с улюлюканьем кое-где и разными ‘такими’ плакатами”. Во время выступления, не справившись с эмоциями, Горбачев нарушил собственное правило и раскритиковал Ельцина, заявив, что с ним покончено. Шахназаров, который отвечал за проверку материалов для прессы, сократил наиболее резкие высказывания Горбачева, чем навлек на себя гнев президента и даже Раисы Максимовны, которая вмешалась в их дискуссию со словами: “Вы не должны были этого делать, не имели права”[1767].
1 мая Москва была залита солнечным светом, тогда как политическая обстановка в стране была мрачной. Изначально праздничные мероприятия на Первомай были призваны прославлять Сталина и советскую военную мощь, однако со временем они эволюционировали в политизированную версию американского парада универмага “Мейсаки” на День Благодарения. При Горбачеве требования к демонстрациям стали еще ниже, а в 1990 году на Красную площадь разрешили выходить в том числе неофициальным политическим клубам, но только после официальной части парада, состоящей по большей части из шествия заводских рабочих, мобилизованных по месту работы. Горбачев и его кремлевские соратники традиционно наблюдали за действом, стоя на трибуне Мавзолея, отделанного красно-коричневым мрамором. Первые лица страны должны были стоять в шеренге в заранее установленном порядке. Дэвид Ремник напишет, что Горбачев смотрел на парад со “скучной, царственной улыбкой и как будто был доволен тем, что может прожить целый час своей жизни вне проблем”. Внезапно на площади появились тысячи кричащих демонстрантов, некоторые несли литовские и эстонские флаги, триколоры царской России и плакаты: “Долой Горбачева”, “Долой Политбюро”, “Долой КПСС – эксплуататора и грабителя народа”, “Долой фашистскую красную империю”, “Чаушеску в Политбюро: вон из кресла, отправляйся на нары”. Некоторые размахивали красными советскими флагами с вырванными серпом и молотком. Стоявшие на трибуне Мавзолея реагировали по-разному: Лигачев хмурился, Яковлев сохранял нейтральное выражение лица, Горбачев, как Ремник видел в бинокль, не выказал и малейших признаков гнева. Несколько минут казались бесконечными, президент переговаривался с ближайшими к нему людьми, как будто ничего особенного не происходило, – “зрелище столь же удивительное, как и сама демонстрация”