Павле очень хотелось принять предложение Станиславского. Она уже успела немного отыграть на провинциальной сцене (пусть даже и в таком большом городе, как Нижний, где во время ярмарки было оживленнее, чем в Петербурге) и прекрасно представляла, какие широкие перспективы откроются перед ней в Художественном театре у такого наставника, как Станиславский. Но она была связана словом, которое дала Незлобину. Надо было отыграть в Нижнем год, полный сезон. Заметим к слову, что отпуск, в котором она находилась, оплачивался при условии отработки полного сезона.
Павла снова оказалась на распутье. И снова с одной стороны стоял Давыдов, рекомендовавший ее Станиславскому, а с другой — Комиссаржевская, устроившая ее к Незлобину. Вспомнив свою клятву впредь всегда держать данное слово, Вульф отказалась от предложения Станиславского. И всю жизнь об этом жалела, потому что, приняв его, смогла бы избежать всех мук и тягот провинциальной сцены с ее вечными странствиями и ее неизбежными штампами. Если в столичных театрах труппы подбирались гармонично и представляли собой, если можно так выразиться, единый организм, то провинциальные антрепренеры набирали актеров по принципу "что под руку подвернется". Как писал в своей повести "Я был актером" Константин Федин: "Актеры были с бору да с сосенки… Тут были старики, инвалиды, чудаки, страдавшие манией величия". Федин писал о труппе времен Первой мировой войны и объяснял ситуацию тем, что многие были мобилизованы в действующую армию, но и в мирное время в провинции положение было примерно таким же. Труппы, набранные с бору по сосенке, не могли сыграться, у них не было общего метода работы, и в результате спектакли получались плохими. Александр Куприн в своей повести "Как я был актером" очень ярко и реалистично описал одну из провинциальных трупп, в которой некоторое время служил сам. "Признаюсь, я и до моего невольного актерства никогда не был высокого мнения о провинциальной сцене, — писал Куприн. — Но благодаря Островскому в моем воображении все-таки засели грубые по внешности, но нежные и широкие в душе Несчастливцевы, шутоватые, но по-своему преданные искусству и чувству товарищества Аркашки… И вот я увидел, что сцену заняли просто-напросто бесстыдник и бесстыдница. Все они были бессердечны, предатели и завистники по отношению друг к другу, без малейшего уважения к красоте и силе творчества, — прямо какие-то хамские, дубленые души! И вдобавок люди поражающего невежества и глубокого равнодушия, притворщики, истерически холодные лжецы с бутафорскими слезами и театральными рыданиями, упорно отсталые рабы, готовые всегда радостно пресмыкаться перед начальством и перед меценатами… Недаром Чехов сказал как-то: "Более актера истеричен только околоточный. Посмотрите, как они оба в царский день стоят перед буфетной стойкой, говорят речи и плачут".