Однако, в те времена, когда прототипы, которым впоследствии предстояло стать черными памятниками, были еще живы и, что называется, функционировали, кому-то из них пришла в голову идея «монументальной пропаганды». Что это такое никто точно себе не представлял, поскольку реализация ее, начатая с абсолютно некрофильской затеи ставить памятники еще живущим и здравствующим, ни в какие, ни христианские, ни культурологические ворота не умещалась. Однако, как часто случалось в те времена, догма была превыше здравого смысла и, коль, никто пресловутой «монументальной пропаганды» не отменял, следовало подумать, кто и каким образом в моем городе должен был быть увековечен, простите за тавтологию, на века.
Однако, город мой ухитрился обойти надолбы «монументальной» пропаганды и кроме никому не понятной, смешной и жалкой фигуры «всесоюзного старосты», иных политических чужеземцев на своей территории не «прописал».
Как-то так получилось, что в результате долгих обсуждений, специальных заседаний, многих конкурсов, было принято, пожалуй, оптимальное решение и в Минске появились памятники Купале, Коласу и Богдановичу. Все эти памятники были выстраданы. О них можно говорить долго, можно оценивать с точки зрения пластики, с градообразующей точки зрения, но, стоит ли? Они состоялись, вошли в плоть и кровь города, в его нервную систему, с ними связаны немалые традиции, бронзовые Купала, Колас и Богданович работы соответственно Аникейчика, Азгура, Вакара – стали вечными гражданами Минска. И, став минчанами, они привнесли в город свое поэтическое видение и мышление. Рядом с ними для черных истуканов не осталось места. Не осталось места и для пресловутой «монументальной пропаганды». Поэты «потребовали» присутствия рядом с собой поэтической образности и, поэтому, рядом с памятником Купале возникла композиция фонтана «Папараць кветка», а по аллеям Купаловского сквера абсолютно органично разместились элементы парковой скульптуры, завязав весь этот уголок города в некий по купаловски фрондирующий и монументальности, и пропаганде, и казенной морали – очень человеческий, очень праздничный, поэтический узелок. Эта же поэтическая идея продолжилась в фонтане, сработанном Анатолием Аникейчиком возле гостиницы «Минск». Бронза обнаженных тел, вода и свисающие ивовые ветви, продолжали сокращать в городе территорию занятую идеологической пропагандой и расширять зону влияния поэтического видения, поэтического присутствия.
Если представить себе город не как комбинацию каменных объемов, асфальтовых магистралей, спальных районов, промышленных предприятий, правительственных зданий, а как живой организм, со своей историей, жизнью, который болел и выздоравливал, страдал и радовался, прихорашивался и принаряжался, то, продолжая аналогию, можно, пожалуй, порассуждать и о том, как он, город, отстаивал свое право на поэтическое, незамутненное видение мира, как читал по ночам стихи, как сочинял их, вдыхая весенние запахи черемухи, как очищал себя от всяческой идеологической скверны, как не принимал в свой мир фантомы истуканов и истуканчиков, как весело пировал среди близких и родных людей, знакомых друг с другом с детства, помнящим одни и те же песни, умеющим перескочить через костер в купаловскую ночь, понимающих таинство пущенных по водным струям венков с горящими свечами. Я говорю о кристаллизации, единении духа города и его обитателей, поскольку тех, кто проникся его поэтическим строем уже нельзя называть просто жителями, они становятся частью целого, вплетают свою судьбу в общую судьбу города – они становятся местичами, насельниками, людьми живущими совместно с каменными объемами, асфальтовыми магистралями, спальными районами, промышленными предприятиями, правительственными зданиями, которые и сами, как ни странно, перехватывают от человеческой составляющей города ее раскованность, благожелательность, умение влюбляться и флиртовать, готовность к дружеской «беседе» и запечатлевают эти качества в новых архитектурных проявлениях своей поэтической жизни.