Мужчину она увидела не сразу. Одетый в темный костюм, он почти сливался с густыми деревьями, росшими на обрыве. Вначале она заметила холст, затем рисунок, а уж только потом самого горе-художника.
– Ужасные пропорции, – не сдержавшись, вынесла вердикт Анна Ивановна.
Лунный свет прекрасно освещал картину, которую рисовал мужчина. Хотя картиной это и язык не поворачивался назвать. Безвкусная мазня, тянущая по уровню на работу ученика начальной школы. На «картине» были изображены река, бор и дома, виднеющиеся за ним. Но река и дома у мужчины получились практически одного размера, отчего полоска соснового бора смотрелась кривым орнаментом на пасхальном яйце. Неужели эта безвкусица будет последним, что ей предстоит увидеть в жизни? Какой гротеск!
– Это неважно! – весело отмахнулся мужчина, откладывая кисть на небольшую табуретку, стоящую рядом с мольбертом. Там же лежали палитра, грязная тряпка и помятые тюбики с краской. Мужчина схватил тряпку, энергично вытер руки и, повернувшись к Анне, широко улыбнулся.
Ее ровесник, возможно, немного моложе. В серебристых волосах еще чернеют смолянистые пряди. Аккуратная эспаньолка. Высокий, немного полноватый, но выглядящий монументально в хорошо сшитом костюме, запачканном краской. При ближайшем рассмотрении костюм оказался гимнастеркой. Мужчина был похож на актера театра, явившегося на пикник прямо со спектакля, не снимая костюма и грима. Ужасно неуместно.
Тот, в свою очередь, с интересом глазел на миловидную блондинку, одетую в темную траурную одежду. Стройная, подтянутая, строгая и в то же время какая-то ранимая. Лицо в лунном свете казалось совсем юным. Похожа на девушку, из шалости примерившую свадебную фату: легкая паутинка легла на лицо, не исказив его природной красоты. Женщина казалась призрачной, словно порождение его слишком разыгравшегося воображения. Тонкая. Да. Пожалуй, именно это прилагательное ее характеризовало как нельзя лучше.
– Генрих Карлович. – Он протянул запачканную краской руку Анне Ивановне, делая в ее направлении несколько шагов. Она слегка поморщилась – кидаться с обрыва при этаком жизнерадостном идиоте не получится. Наверняка полезет ее спасать и сам утонет. Брать грех на душу не хотелось, и так их предостаточно.
– Анна Ивановна, – сухо представилась она и осторожно, двумя пальцами, пожала испачканную ладонь.
– Вы, наверное, новенькая? Я слышал, как сегодня о вас говорили у Таши, – не замечая ее состояния, продолжал Генрих Карлович.
– Ну если других счастливчиков сегодня в дом престарелых не сдавали, то да, новенькая – это я, – пожала плечами Анна, – извините, мне пора идти. А картина ваша и правда ужасна, никому ее не показывайте, – бросила напоследок она, разворачиваясь и собираясь спуститься с холма.