– У меня сигареты отобрали, – пояснила она. – Сначала строго следили, чтобы в обморок не грохнулась. Давление по нулям. Если Карга увидит, нам обеим мало не покажется. Но мне плевать, достала она уже.
Я промолчала, ожидая продолжения. Похоже, девчонка хочет выговориться, не буду мешать ей.
Я оказалась права – Настя после недолгой паузы продолжила:
– Когда Антон Николаевич работал, тут все по-другому было. К нам лучше относились, не то что сейчас. Думаешь, таблетки и еда вылечили меня? Бред. Лекарства, смеси всякие питательные только жизнь могут сохранить, и всё. Болезнь, она как была, так и останется, понимаешь? С работой когда все это вышло, я и подумала, первый раз почти получилось, так хоть помру испытанным способом.
Я поняла, что она говорит про свою анорексию и про попытку покончить с собой посредством очередной голодовки, и кивнула.
– Он – единственный, кто меня понимал. Он слушал меня, не говорил всякой ерунды – вроде «включи наконец мозги, прояви силу воли». Смешно. Люди ничего – слышишь, ничего не знают про нас, таких, как я. Они считают, что это просто увлечение модой, не больше. Достаточно сказать себе – лучше быть толстой и есть все подряд, чем помирающим скелетом, неспособным выйти на улицу, но ничего от этих слов не изменится! Если ты больна этим, то больна навсегда, и как бы ты хорошо ни выглядела, сколько бы ни весила – хоть пятьдесят, хоть восемьдесят кило, – ты навсегда останешься анорексичкой!
Настя с отчаянным вызовом посмотрела на меня, словно ожидая услышать возражения, но я только ободряюще кивнула – мол, понимаю тебя, исповедуйся дальше. Сейчас я выполняла для нее роль психолога – единственная, кто пожалел ее, проявил участие. Остальные больные даже головы не повернули, когда Вера Ивановна издевалась над несчастной, а я вступилась, хоть и безрезультатно. Была ли я для Насти другом? Не уверена, девушка ведь даже не узнала моего имени. Скорее, я выполняла роль подушки, в которую можно выплакаться и не ждать осуждения или другой негативной реакции.
– Думаешь, я не понимаю, я не хочу быть нормальной, жить, как все, радоваться всяким мелочам, получать удовольствие от еды, наконец?! Да мое самое огромное желание – это купить себе стаканчик мороженого, с наслаждением съесть все до последней крошки и после не винить себя, не думать, сколько калорий попало в мой организм, сколько жира теперь во мне! Для меня самое ужасное, когда люди говорят, что я хорошо выгляжу, а если кто-то скажет, что я поправилась, я с ума начинаю сходить. Улыбаюсь, а внутри – мысли о самоубийстве. Когда меня в первый раз выписали, я сначала кайфовала от жизни. Знаешь, до клиники я жила как растение. Даже рисовать не могла – казалось, это так тяжело, будто карандаш свинцовый, тянет вниз руку. Все казалось пустым, бессмысленным, и только постоянный страх. Страх всего – выйти на улицу, встретиться с кем-то, подняться по лестнице… Антон Николаевич говорил бабушке, что если б меня положили чуть позже, то уже бы не спасли. Я многим обязана клинике – каждый день системы, «йогурты» – их так Елена Сергеевна называла. Нечто жидкое, по вкусу мукой отдает. Я пила, что они давали, но про себя молила Бога: только б не поправиться, не набрать килограммы! Если не ешь – то умрешь, если ешь – то тоже умрешь. Морально. И я не знаю, что хуже – физическая смерть или каждодневное терзание, самобичевание, постоянная ненависть к себе.