— Ну…Подерягин! — стараясь казаться строгим начальником, проговорил ему Зубов, одевая на голову поданную фуражку.
— Виноват, товарищ лейтенант! — лихо вытянулся Петр, поддерживая паренька.
— Иди, погрейся! — благосклонно кивнул Зубов, указывая на освободившееся место подле буржуйки, где ласково и по-домашнему потрескивали дрова. — Наверное, застыл на холоде.
Петр кивнул, проходя среди нескольких десятков сонных, одуревших от постоянной езды тел, лежавших вповалку прямо на дощатом полу, укрытым душистым сеном. Где-то позади него, кто-то беседовал, рассуждая о том, что после Москвы Гитлер не оправится, и их формируют, чтобы гнать супостата до самой границы. Чей-то охрипший болезненно-простуженный голос ему возражал. Они спорили, мешая дремать.
Возле буржуйки было тепло. Петр протянул к ней озябшие пальцы, ставшие колом на ледяном ветру, наслаждаясь мягким золотистым свечением пламени за чугунной задвижкой, вспоминая жадные целующие губы Акулины, ее прощальный взгляд черных глаз, в которые он когда-то влюбился окончательно и бесповоротно.
Да…Тогда тоже был март, когда он впервые увидел стройную статную девушку, идущую по проулку, где стояла их мельница.
— Чего застыл? — грубовато окликнул его отец, подталкивая в плечо. Выглянул в узкое чердачное окно и неодобрительно хмыкнул, покачав седой головой. — Герасимовых девка! Бесприданница…
Для богатых и зажиточных крестьян Подерягиных она была явно не парой для их сына. От того и бил нещадно Петьку отец, когда он ночами бегал к ней на улицу, а потом ходил сонный до одури по мельнице, сталкиваясь с деревянными притолками, словно слепой, а то задремывал где-то в углу, просыпаясь от доброго отцовского пинка.
— Куришь? — над головой раздался чей-то звонкий голос. Петр медленно повернулся, возвращаясь из терпкого плена своих воспоминаний. Рядом с ним усаживался молодой парень, лет тридцати, достающий кисет из нагрудного кармана вылинявшей гимнастерки.
— Курю! — кивнул Петр, освобождая ему место перед буржуйкой. Пальцы отогрелись, разливая по телу приятное тепло.
— Угощайся! — парень протянул ему полный кисет, пахнущего кислым табака. Закурили, пуская сизый дым вверх, где уже под потолком плавало серое облако от десятка курящих. — Меня Гришка зовут! — протянул он мозолистую крепкую руку, которую Петр с удовольствием пожал. — Табак домашний! Ты не бойся… — похвастался он, делая первую затяжку. — Батя сам собирал по лету! Так и сказал, служи сынок, да вспоминай за что служишь…А сам я с Оскола. Знаешь такой город?
Петр кивнул, в пол уха прислушиваясь к болтовне Гришки, думая о своем, пытаясь прогнать из головы образ жены, оставшейся на промозглом перроне.