Когда ее дядя стал королем Вюртембергским[74], отец ее не справился с неприязнью к успеху старшего брата, и вся семья переехала из Штутгарта в Париж. Недавнее окончательное поражение Бонапарта примиряло, быть может, ее отца с его собственным поражением, сообщая ему величие пусть хотя бы в этом, но примиряло, видимо, не настолько, чтобы вовсе отказаться от мести, а поскольку мстить он мог только тем, до кого умел дотянуться, жизнь он испортил прежде всего своим дочерям. Помещенные в парижский пансион мадам Геруль, девятилетние Шарлотта и Паулина с первых же дней испытали на себе все прелести французского гостеприимства. Насмешки, издевательства и обиды, причиненные Вюртембергским «принцесскам», оставили горькую память по себе на долгие годы.
Впрочем, те же обиды научили стойкому отношению к жизни. Когда человек твердо уверен, что кроме подвоха от окружения ничего ждать не приходится, он постепенно начинает видеть в этом нормальное положение вещей. Существо дурное в такой ситуации укрепляется в циничном взгляде на мир, а человек симпатический находит защиту и утешение в другом. Восприимчивость его и чувствительность, уязвленные поначалу, со временем приходят в себя, и он живет понемногу дальше, стараясь, как после удара под дых, вдыхать сперва по чуть-чуть, потом чаще, и наконец — полной грудью, понимая теперь, что мир таков, как он есть, и простирая, сколько возможно, симпатию хотя бы на тех, кто не дерется.
Так или иначе, но в свете суровых уроков жизни, полученных от безжалостных пансионерок мадам Геруль, поведение русского мужа впоследствии переносилось ею далеко не в той степени болезненно, в какой это выглядело в глазах всего петербургского общества. Вторым после Вюртембергского родства критерием, по которому вдовствующая императрица Мария Федоровна избрала принцессу из Штутгарта в супруги своему младшему сыну, являлось, наверное, то, что невезучего отца бедной девушки звали Пауль, а значит, после принятия православного крещения отчество у нее становилось таким же, как у ее будущего мужа. Поскольку помимо этого Михаила Павловича и новоиспеченную Елену Павловну в духовном плане более ничто не связывало, великий князь в супружестве позволил себе тон самый оскорбительный. Однако великой княгине это было уже все равно. Задеть ее оказалось теперь делом совсем не легким.
К этому времени она твердо знала, что идея справедливости, а также неистребимое в человеке желание восстановить оную, коль скоро справедливость оказалась кем-то бессовестно попрана, нашептываются отнюдь не ангелами. Попробуй лишь один шаг сделать в сторону восстановления справедливости — и вот не заметишь, как уже бредешь по колено в крови. Елена Павловна, даже не будучи крайне набожной, особенно в лоне только что принятого ею православия, из одного только здравого смысла не хотела отвечать на учиняемые по ее адресу притеснения и обиды. Шагать по жизни ей хотелось легко и свободно, тогда как перемещение в любой жидкости, тем более по колено, значительно затрудняло бы эту задачу — как в смысле физическом, так и метафизическом тоже.