Хэ Тянь сжимает его подбородок и хмуро изучает в ответ. Взгляд останавливается на сдвинутых бровях, на сжатой челюсти, на глазах. Человеку, который обрабатывает лицо другого человека, не нужно так сильно сокращать расстояние, если он не слепой, как крот.
— Чё ты бесишься? — вдруг спрашивает Рыжий.
Получается глухо, почти неслышно. Он сам не ожидал, что спросит. Видимо, понял, что если эта тишина затянется ещё ненадолго, гостиная может ненароком взлететь на воздух.
— Потому что ты придурок, — цедит Хэ Тянь. — Потому что ты позволяешь им делать это с собой. Это говно не стоит денег, которые твой обожаемый Чжо тебе платит.
Рыжий чувствует короткую вспышку раздражения. Высвобождает лицо из тёплых пальцев, подаётся вперёд, выплёвывает:
— Он не мой обожаемый Чжо.
Хэ Тянь снова сжимает его подбородок. Говорит:
— Не дёргайся.
— Ты заебал, — сообщает Рыжий. — Командир, пиздец. Я чё, без рук? Разбитую губу не обработаю? А до тебя как было, не знаешь?
На все эти выпады мажорчик всегда реагировал одинаково. Закатывал свои блядские глаза или дёргал своей дурацкой бровью. Усмехался или ядовито палил сарказмом в ответ.
Сегодня он делает нечто совсем другое.
Поднимает взгляд и говорит:
— Мне всё равно, как было до меня.
Рыжий открывает рот тупо на автомате, но понимает, что слов нет.
Он просто не знает, что сказать. Ему кажется, что он снова в Клетке и кулак Трипа снова прилетел под солнышко. Лишил дыхания.
Только вот в Клетке страшно не было. А сейчас — становится. Аж до холода в глотке.
Видимо, что-то в выражении лица Рыжего основательно меняется, потому что рука с новым тампоном застывает, так и не коснувшись кожи.
Хэ Тянь спрашивает:
— Что?
На экране телевизора Хитрый Койот не успевает вовремя остановиться: на полном ходу вылетает в обрыв — по инерции продолжает бежать по воздуху, а потом замирает. И с воплем падает вниз.
Рыжий не моргает. Он качает головой и говорит как-то резко. Хрипло. Будто против воли:
— Нахрена ты это делаешь?
Тампон с антисептиком перемещается на бровь.
— Что я делаю?
Рыжий сжимает зубы. Молчит.
В голове бьёт набатом: скажи ему. Брось эти слова в рожу.
Нахуя ты поступаешь вот так? Вытворяешь всю эту хрень. Все эти ватки и антисептики. Все эти взгляды и «привет» на школьном дворе таким голосом, что мурашки едва не приканчивают прямо там. Все эти звонки и провожания на работу. Нахуя ты привязываешь меня к себе? Заставляешь поверить, допустить мысль, что человек может быть не один.
Что здесь, оказывается, можно быть не одному.
Это почти стокгольмский синдром, когда какой-то псих прижимает к твоему виску дуло заряженного глока и говорит: верь мне.