В самом деле, гречанка назойливо проникала всюду. Демидов уставал от тревог. Разбитый, он приходил в домик просвирни, в котором жила Аленушка, и не находил покоя. Чистая русская красота перестала увлекать гвардейца. Аленушка чувствовала его охлаждение, молчала и стоически удерживалась от упреков.
Однажды Демидов проснулся среди ночи. Над ним склонилось девичье лицо с синими глазами, полными слез. Ему стало жалко свою молчаливую подружку.
— Что с тобой, Аленушка? — ласково спросил он.
— Боюсь, Николенька! Ой, боюсь! — страстно прошептала она и теплым плечом тесно прижалась к нему.
Порыв возлюбленной всколыхнул Демидова. Он осторожно стал ласкать ее светло-русую голову, круглые плечи.
— Чего же ты боишься, моя дурочка? — взволнованно спросил он. — Или ты узнала что-нибудь худое про меня?
— Ах, не то! — покачала головой Аленушка. — Совсем не то! Я знаю, что ты не ангел, но сердцу ведь не прикажешь оставить тебя. Пошла за тобой — выходит, на все решилась: на муки, на радости, на горе! Ах, Николенька, когда любишь человека, то и терзания бывают сладки! Без них не может быть любви! — искренне, горячим шепотом раскрывала она перед ним свою душу.
Демидов удивленно разглядывал девушку.
«Так вот ты какая!» — в умилении подумал он и пожалел о своей слабости:
— Да, нехорош я, Аленушка! Страсти меня обуревают!
Мокрой от слез щекой она прижалась к его щеке.
— Милый ты мой, да где тебе стать хорошим? Барин ты, трудов не знаешь. Все тебе в руки далось без стараний, пришло от богатства! А в безделье человека ржа разъедает! Некрепок он тогда!
— Так ты и боишься этого, что некрепок я и не устою против соблазна? — спросил он, приподнялся и пытливо, долго смотрел ей в глаза.
— Боюсь! — чистосердечно призналась Аленушка. — На худое могут уговорить.
— Кто же меня уговорит?
— Известно кто! — простодушно ответила она. — Подле князя много вертится разных людей, а кто они — один бог знает! Берегись, Николенька! Я прощу обиды, но бывает такое, что никто не простит: ни мать, ни жена, ни люди!
Демидову стало нехорошо под пытливым взглядом девушки. Он опустил глаза, задумался. Потом тихо-тихо снова заговорил:
— Сейчас и я боюсь, Аленушка. Боюсь, что ты моя совесть…
— Далеко мне до этого, Николенька! Я простая русская баба.
Он по-иному рассматривал ее теперь. Впервые увидел в ней человека, русскую душевную женщину. И эта душевность покорила его. Он взял руки Аленушки и перецеловал их.
— Что ты, что ты! — смущенно запротестовала она. — Не надо так! Обними лучше покрепче!
В полуночный час на душу Демидова сошел покой.