Ряженые, дурачась, толкаются возле стола, становятся в очередь, изображают, до чего им не терпится выпить. Похватав стаканы, вмиг опустошают их.
— Эй, эй, один не выпил! Кто не выпил? Который? — шумит Ференц, жених. И правда, один стакан нетронутым остался. Правда, все перед Ферко вроде как в тумане… да только пустой стакан так сильно от полного отличается, что тут и слепой не спутает. Стакан — он тогда хорош, когда то пуст, то полон. А если один пустой, другой, наоборот, полный… нет, это дело нельзя так оставить…
— Да сиди ты. Помолчи… — хочет сказать ему Марика. И слова не может вымолвить, лишь дрожит, как листок под ветром. Вдруг узнала она этого артиллериста. О господи, господи…
— Сыграйте-ка им, — машет цыганам Янош Багди, — и пусть идут с богом…
— Покороче только, — добавляет Лайош Ямбор, который сию минуту вошел с улицы; глаза у него красные, мокрые, будто долго и горько ревел.
Снова взлетают смычки над скрипками, шпоры уже заранее позванивают, ряженые поворачиваются туда-сюда, выбирают, с кем плясать. Длинная борода шепчет что-то первой скрипке, тот кивает и начинает быстрый чардаш. Опять визг поднимается в горнице: борода Ямбориху тянет за руку, а та упирается. Тогда ряженый так ее дергает, что толстая баба падает прямо ему на грудь. А тот и не пошатнется: стоит как скала… Ряженый в пастушьих штанах манит кого-то пальцем из другой горницы, откуда глазеет на представление интеллигенция. Женщины, одна за другой, на себя указывают: мол, я? Или я? А палец каждый раз качается отрицательно: дескать, нет, не годится. Наконец останавливается палец на младшей дочери Марцихази.
— Неужто пойдешь? — ужасается учительша.
— А что? Еще как пойду…
Снова гремит хохот, хоть особенно смеяться вроде бы и не над чем — разве что над тем, как ряженый с длинной бородой Ямбориху вертит. Головой ряженый чуть не до потолка достает, а ногами вытворяет такие коленца, будто поезд, когда он со станции отправляется.
Артиллерист с минуту стоит посреди горницы, сложив руки на груди, потом направляется прямо к невесте; щелкнув каблуками, кланяется ей. И смотрит на нее неподвижным взглядом.
Та в отчаянии оглядывается на жениха, на Ямбора, на сидящую поодаль мать… потом в глаза ряженому смотрит. Нет спасения. Встает, фату назад отбрасывает, руки кладет на плечи артиллеристу.
До того это неожиданно и невероятно, что у всех слова замирают на губах, смех застывает в горле. Приглашать невесту на танец до того, как ее причесали, до невестиного танца, — такого, наверное, не случалось еще в деревне. Это уже кощунство.