Дочь с зятем первое время не стеснялись перед ней: раздевались, одевались, тешились друг другом. Ведь не перед чужим же человеком: перед матерью. Да оказалось, что и у нее в жилах кровь течет, а не капустный рассол.
Пирошка, дочь ее, совсем от нее отдалилась. Будто и не дочь, а какая-то чужая молодая баба, которая нарочно к мужу ластится, обнимается, ласкается с ним — чтобы ей, вдове, досадить… чтоб показать: мол, и она бы могла так, окажись у нее в свое время голова на плечах… Чуть не лопается вдова от какой-то непонятной злости, когда ладонь зятя шлепает звучно по голой Пирошкиной коже. «Вот бессовестные!» — думает вдова с сердцем и ломает голову, как бы сказать об этом Пирошке подоходчивее. Да она уж не раз ей намекала, когда зятя не было дома. Только Пирошка такими глазами смотрела на мать, будто та не по-венгерски, а по-испански с ней разговаривала. Уж очень нравится Пирошке замужем; вечерами, в постели, готова она вся спрятаться, голышом, у мужа в ладонях… Как можно говорить, что это нехорошо, что так нельзя?..
По правде говоря, от дочерина замужества ждала вдова чего-то… словно и она, хоть немножко, хоть чуточку, тоже бы замуж вышла. А оказалось совсем по-иному. Будто еще больше стала вдовой, чем прежде.
Да к тому ж зять ее, Тарцали, думает, что теща хочет дочь в своей власти удержать; с этого и начались первые несогласия.
Первое время молодые чуть не до полудня валялись в постели, все не могли друг другом насытиться. Вдова приносила им кофе, хлеб поджаренный, укрывала их, смеялась; если уж ей не досталось в жизни счастья, думала она горько, пусть хоть они потешатся, бедняжки, и поскорее уходила из горницы, словно больно ей было смотреть на них…
Трещит акация в печке, ласковый гул огня наполняет горницу, плита дышит мирным теплом.
«Эх, до чего хорошо зятем быть», — думает Тарцали потягиваясь. Щиколотки у него трещат, будто орехи кто колет. Зевает он сладко, а рука его в это время гуляет по Пирошкиным плечам. Эх, хорошо быть женатым. Полклина земли, да хата, да ласковая жена… «Смотрите-ка, мамаша, — говорит, — Пирошка ни капельки не похудела», — и поворачивает жену боком. Огонь бросает красные блики на ее голую спину.
Смотрит на них Пашкуиха и вдруг бледнеет вся. Молоко выплескивается на плиту, вспухает белым пузырем. Горница наполняется прогорклым запахом, от которого першит в горле.
А Тарцали, собственно, и не теще показывает Пирошку, а тихому утру, зиме, кипящему молоку, печке, огню, всему миру. Словно он — первый из людей, узнавший, что такое быть женатым. Словно ни у кого еще не было жены, лишь у него одного. Словно исчисление времени в мире началось со дня их свадьбы. Так много дает ему жена, такое большое место занимает в его жизни, что он и другим готов уделить что-нибудь — если б можно было резать, как хлеб, эту радость. Уделил бы, и глазом не моргнув. Да никто не просит… Не знает Тарцали, что у каждого на шее собственный груз висит.