Ну неважно. Красный Гоз этих слов не слышит, не приходится ему на все замечания отвечать. Он себе размышляет, придумывает что-то и трудится для успокоения души.
Жарко. Сейчас, часов около трех, самая жара…
Баба идет по тропинке, на плечах у нее — деревянные вилы, платок издалека виден. Красный платок, как дикий мак, а передник — белоснежный. Пшеница то по коленям ей бьет, то до подмышек достает; идет баба вдоль канала.
Красный Гоз только взгляд в ее сторону бросает и снова наваливается на заступ, режет землю большими кусками, бросает ее в соседнюю канаву. К половине четвертого обязательно надо эту канаву кончить… С половины двенадцатого до половины четвертого — четыре часа… Двести канав — это четыре на двести: восемьсот часов… Восемьсот часов требуется, чтобы весь луг перевернуть. Зато луг будет, словно бы совсем новую землю он купил. Выходит, свою собственную землю приходится покупать… Другого выхода нет.
— Здравствуйте, кум. Не жарко вам работать? — здоровается Илонка Киш — она это, собственной персоной — и ближе подходит. Присаживается на корточки возле канавы, вилы кладет поперек.
— Жарко, кума… В поле собрались?
— В поле, кум. Сено надо перевернуть на болоте. Трава там такая — ни на что не годится. Разве что скоту на подстилку… — уселась, ноги свесила в канаву.
— Кум как поживает?
— О, этот ваш кум… — и без лишних слов начинает рыдать. Слез не вытирает, смотрит сквозь них на Красного Гоза.
Тому не хочется глаза подымать, да ведь… что тут такого? В поле они, днем… и вообще, как ни кинь, а жена приятеля, кума опять же…
В то же время видел ведь он, как она села, и знает, зачем она так села. Только что не сказала при этом: иди, мол, располагай мной… Правда, трусы на ней надеты… а вообще ноги ее видны во всей красе, до самого, как говорится, корня. Эх, и дурацкая же история, черт бы побрал!.. Не баба, а куст при дороге: кто хочет, тот и сломит ветку. До чего дошла, бедняга… Вообще-то — что в этом такого вроде бы? Ничего такого нет: от мужа ее не убудет, а от нее самой — тем более. Раз уж она на это настроилась. Однако звенят у него в ушах недавние слова Марики, предупреждение ее; звенят, как набат на пожаре.
— Вот что, кума, поговорим начистоту. Мне, конечно, все равно… я бы вам сказал, мол, так и так… Ведь не чужие мы, так ведь? Только вот… тут другое еще есть. Я свою жену очень, очень люблю. И доволен я ею. И не буду на сторону глядеть, ни теперь, ни после. Так что, кума, прикройте-ка ваши причиндалы и убирайтесь отсюда к чертям собачьим.
— Да что вы, кум… — только и может вымолвить Илонка. И то с трудом.