«Не понимаю я этого, — сказала Лена, — глупость какая, кухня, блин».
«Ну вот такой вот блин, да», — сочувственно вздохнул Петр Сергеевич, и Лена внезапно поняла, что у нее такие отношения не с живым человеком вовсе, а со стишками ее собственными, которые — химера, собранная из повсюду мимоходом украденных предметов, бледно или ярко подсвеченных прилагательными. И что стань речь живым человеком, или дари ей хотя бы один живой человек хотя бы половину того, что давали ей стишки, его смерти она бы не перенесла.
Лену в Тагиле должен был встречать сын Петра Сергеевича — уже знакомый ей Николай, он и встретил. Вел он себя как только что оштрафованный таксист — медленно моргал в зеркальце заднего вида, был вял от презрения и немногословен, точнее молчалив. Разве что телефону сказал скучным голосом: «Да, везу», а больше Лена от него ничего не услышала. Голос его в динамике был тяжелее, чем сам Николай — Лена представляла его таким крепышом, а он был вроде тростинки на ветру, худющий такой баскетболист, блондинистый, с уклоном в рыжину. Такой же оказалась и его сестра. Лена сама была не коротышка, но они посмотрели на нее сверху вниз и в прямом и в метафорическом смысле, когда она сняла обувь в прихожей частного домика на УВЗ и выпрямилась.
Это был то ли октябрь, то ли ноябрь, Лена потом не могла вспомнить, в пробел между почти запахнутыми шторами было видно, что снег налипает на лысые ветки неизвестно какого куста в палисаднике, а затем она увидела фотографию мамы в рамочке на стене и сначала даже не узнала ее, улыбающуюся, окруженную пятью чужими разновозрастными рыжими детьми, настолько непохожую на всех остальных, что казалось, ее вырезали и вклеили из совсем другой фотографии, она была вроде англичанки начала прошлого века, затесавшейся в ряды ирландцев с какой-нибудь миссией, образовательной ли, религиозной, она была неуместной, бледной среди этих ярких волос и щедро покрытых веснушками лиц, несколько даже фальшивой, но при этом совершенно, кажется, была счастлива в тот момент времени, когда ее фотографировали.
«Где она?» — спросила Лена, оглядывая примыкавшие к гостиной двери.
«Папа повез тетю Вику на процедуры», — ответила женщина, и в этом было много недоговоренного, как бы удержанного в себе, что-то вроде «хотя вы могли бы за мамой ухаживать», «вот как мы к ней относимся, не то что вы», невысказанного, но вместе с тем понятного и так.
Что ни говори, а Лена все же волновалась, да так, что не стала даже пить чай в опасении, как бы ее не стошнило, что до самодельного печенья, похожего на магазинное овсяное, только больше и как будто суше, то от одного вида его у Лены запершило в горле, будто она уже проталкивала его крошки по пищеводу.