Пока женщина рассказывала, что прогноз оптимистический, и вообще, мама у Лены еще поборется, что всегда, в кино даже, звучало как приговор, Лена смотрела на коробки из-под обуви и бытовой техники, спрятанные на шкаф, на пару круглых лоскутных половичков, макраме, оплетавшее овальное зеркало и горшок с каким-то цветком, стопку газет, убранных с журнального столика на пустовавшее кресло, и ей становилось душно, как от астмы.
«Ну а у вас как дела? — спросила женщина, — где-то работаете? Детки есть?»
Лена подумала, что любой ответ прозвучит как оправдание, но все-таки пошутила: «Двое своих, один приблудный и еще шестнадцать — по работе», и почему-то вспомнила, как у Жени возник удивительный момент тупости в математике, классе в третьем внезапно у него потерялось, будто из кармана вывалилось, умение делить и умножать столбиком, и Лену привлекли, типа, профессионала, и Женя, раз за разом деля и умножая и забывая перенести сотни или десятки в сотни или десятки, поднимал на нее честные глаза, спрашивал: «Правильно?», и Лене хотелось наорать на него, как на родного.
Кажется, женщина испытала разочарование, когда узнала, что Лена — учитель в школе. Неизвестно, что про нее рассказывала мать, но ожидалось, видимо, что это что-то такое неопределенное, что Лена, возможно, существует на алименты, которые вытрясла из мужа.
Лену обхаживала только мамина падчерица, пасынок караулил где-то за кулисами. Неизвестно, чего он боялся, Ленина аура действовала на него отталкивающе, что ли. К моменту приезда Петра Сергеевича и мамы он оказался аж на улице, потому что именно со двора Лена услышала радостный мамин голос, от которого ее почему-то холодом пробрало. «Ой, Коленька, здравствуй, какой сюрприз!» — воскликнула мама.
Лена не заметила, как сказала вслух: «Сюрприз, да», наткнулась на слегка испуганный взгляд женщины, которая сразу же извинилась и вышла по направлению кухни, за поворот, откуда тащила до этого чай и печенье.
После приглушенного шевеления мужских и женского голосов, слов в котором было не расслышать, только интонации, сердитая — мамина, сочувственная — Николая и усталая — Петра Сергеевича (единожды мама выступила со словами: Это просто бред!), мама появилась на пороге комнаты, неожиданно резвая, румяная и бодрая от злости. Лена, ожидавшая по тому, что ей расписали, чуть ли не что-то такое, что ассоциировалось у нее со словом «хоспис», откинулась в кресле, хотя до этого все-таки думала, что подойдет и попытается сочувственно обнять: какое-никакое сопереживание у нее-таки имелось. Все это время она совсем не представляла, как приступить к этому разговору, потому что он не был нужен ни ей, ни матери, но если бы мама вошла, опираясь на тросточку или держась за косяки или стенку, можно было хотя бы спросить «как ты?».