«Хорошо, что ты все же появилась, папа рад был бы очень», — сказала сестра в уже пустеющей после поминок столовой, где оставались уже совсем лирически настроенные к дяде друзья и близкие. Лена и сестра не пили, но прониклись общим настроением слегка наклюкавшихся людей вокруг. «Хорошо, что ТЫ приехала, — ответила на это Лена, — он ведь очень все переживал, что на похороны матери тебя взял и не хотел тебя беспокоить, когда умрет, он бы понял, если бы ты не приехала. Но хорошо, что ты все-таки здесь появилась. Ты все же почаще сюда приезжай, и не только по таким поводам, знаешь». «На свадьбу приеду», — решила сестра.
«Дико прозвучит, — заметила сестра уже в пути до Кольцово, — но на удивление хороший день получился. Какой папа был, такой и день». «У меня пятьдесят на пятьдесят, — призналась Лена. — Я, наверно, все же напьюсь сегодня, чтобы залить воспоминания о маминых похоронах, пускай завтра и рабочий день. Буду как другая Елена из нашей школы, пыхать на деток и хмурой сидеть». Сестра, что была уже наслышана о всем, что было в Тагиле, сказала: «Да уж, — и продолжила, объединив по какому-то неуловимому признаку своего отца и Лену: — Это как у Достоевского где-то про страдания за будущий грех, или за потаенный грех». — «Это в „Идоле“ у него, что маньячина не потому маньячина, что в детстве страдал, а в детстве страдал, потому что маньячина». — «Вот, да, почему так папа прожил? Непонятно», — сказала сестра с тоской. «Так это Федор Михалыч же, у него тогда был отходняк между казино и стишками. И в квартал красных фонарей он заходил „просто посмотреть“, и на рулетку тоже».
Покуда Лена умничала насчет Достоевского, утешая развернутую к ней с переднего сиденья сестру, что «идолом» раньше называли стиховой приход, который после стали называть «буддой», такая вот восточная экспансия, и наверняка Федор Михайлович неспроста назвал так роман, хотя и другими мотивами объяснял это все, бог знает, что у него вообще в голове творилось, поэтому не каждое слово, что он написал, нужно принимать со звериной серьезностью, Аня и Вера, все так же сидевшие по бокам Лены, отвлеклись на свои телефоны. Вера держала свой телефон как бутерброд, будто готовясь пожрать собеседника, и давала обещания, что тоже пойдет, если и у него что-то такое случится, Аню скрючило возле двери, и она только отвечала тихо: «Да, да, сейчас».
«Так эта дилогия эта его в целом дебильная, как на спидах написанная, действительно, — согласилась в итоге сестра. — Но, почему-то, ее, по-моему, больше всего на Западе и экранизировали, не знаю, чего уж так прямо прет с нее там, одни только поляки раза два, и вот эта вот последняя, недавняя экранизация — самое то. Они все же проникнуты вот этой славянской помятостью. Не как у американцев, когда Россию показывают, в две крайности впадание такое. Или все причесанное, как в „Докторе Живаго“, тулупчики такие постиранные, ну, спектакль — и спектакль, или кругом какие-то жуткие морды, газеты летают по пустым улицам, бомжи в бочках огонь жгут, и дети бегают оборванные, с лицами в саже, и все это — как бы в центре Москвы, в две тыщи пятом году, так что аж страшно представить, как в остальных местах, раз такое в столице творится».