А мама в те времена совсем осиротела. Одного за другим арестовали во Владимире и дедушку, и бабушку — врачей, которых знал весь город. Их дом, где, как в раю, с самого детства проводил я лето, опустел. Но не надолго, так как вскоре комнаты заселили по принципу коммунальной квартиры.
Дед не дождался ссылки. Он умер в «знаменитой» владимирской тюрьме. Бабушку отправили по этапу на полный срок. Примерно тогда же в Москве забрали ее брата, Николая Васильевича Нарбекова, ученого, преподававшего в Тимирязевской академии. Остались жена и пятеро детей: четыре девочки и сын Никита. Он добровольцем ушел потом на фронт и вскоре был убит на Волге. Две девочки Нарбековы и их слепая няня Феня в эвакуацию приехали к нам в Бугульму.
В этой большой семье работала только мама. Все вместе мы размещались в комнате с огромной русской печью, на которой спали няня и одна из девочек. Мама, мой младший брат и другая девочка — за перегородкой. Я и средний брат — вокруг стола. И это — реальное детство времен войны.
Тогда сестры Нарбековы были просто как любимые старшие сестрички. Так именно и сняты мы на одной фотографии, где катаемся на санках с горы еще во Владимире. Но далее, уже в самой глубине «зеркала», эти девочки вдруг оказались потомками стариннейшего рода Норбековых, к которому принадлежал и великий Державин.
Мой рассказ о превращениях будет неполным, если не вспомнить о том сказочнике из главы о детстве, которого откомандировали у Петровых убаюкивать Петю. Во время войны он превратился для меня в знаменитого Михаила Зощенко, автора рассказов и сценок, исполняемых буквально на каждом концерте.
Много-много лет спустя он появился у нас на Ордынке совсем другим человеком. Это был его последний приезд в Москву.
Осень. По вечерам уже очень холодно, а Зощенко как-то легко одет. Но главное — на ногах мокрые туфли из парусины. Худое лицо его осунулось, и потому глубокие, всегда внимательные глаза кажутся совсем огромными. Он был уже болен и сторонился незнакомых, как затравленный зверь. К столу устроился возле мамы. Но до этого попросил ее вымыть стакан, налить чаю и больше ничего из угощений ему не предлагать.
«Лично я против Советской власти ничего не имею» — это начало одного из знаменитых рассказов Зощенко. Что же должна была сделать эта власть, чтобы так изменить беззаветно отважного, не раз встречавшегося со смертью лицом к лицу человека, бойца, фронтовика, награжденного крестом св. Георгия, да еще — писателя, одно имя которого вызывало улыбку?!
Говорят: вот такое было время! Но такое или сякое — люди не выбирают времени, а получают его, как срок по приговору. В страшный час жизни, после печально знаменитого постановления, Шостакович сказал: «Если мне отрубят обе руки, я возьму перо в зубы и все равно буду писать музыку».