Анна положила маленькую, но загрубевшую от работы руку на его ладонь и еле слышно произнесла:
— Спасибо.
— Да. Да. Так. Да. Спасибо. Вам. Да, — проговорил Иван Евдокимович.
Аким Морев усмехнулся, думая:
«Большой ребенок… опять междометиями заговорил…»
Назаров в эту минуту, оборвав спор с Лагутиным, крикнул Любченко:
— Направь свою громыхалу влево — на лесопосадки. Покажем академику, и пусть он нас, как высший судья, рассудит.
Машина заурчала, двинулась с дороги влево, навстречу южному ветру.
Лена посмотрела на сестру, вся просияла, как бы говоря:
«Знаю, что с тобой…»
— Хорошая у вас сестра, — снова заговорил Иван Евдокимович.
И Анна тихо, но с упреком сказала:
— Что вы все о ней? Вы про меня-то хоть словечко скажите.
— О вас и говорю, Анна Петровна, — еле слышно произнес академик.
В эту самую секунду Елена неожиданно повернулась, даже запрокинула голову и посмотрела на Акима Морева долгим, проникающим взглядом.
«Сидит рядом с женихом, и такой взгляд на меня? Может, Любченко ей что-нибудь рассказал? И она, не успев погасить огня, принадлежащего Любченко, посмотрела на меня», — подумал Аким Морев и хотел было даже заговорить с Еленой, но машина, вздрагивая, как от лихорадки, остановилась у широкой полосы перепаханной земли.
— На суд приехали, Иван Евдокимович, — проговорил Назаров и выбрался из машины.
Вспаханная полоса земли — рыжая, как охра, была шириною, метров в двести и тянулась вправо и влево, теряясь где-то далеко в степи. Первое, что бросилось в глаза, — это огромные, кулак уложится, трещины. Они вились и так и этак, походя на крупных змей. Между ними — тощенькие колосики пшеницы… и хиленькие, величиною с карандашик, дубки, на которых трепетали одинокие листики.
— И что же вы думаете? — спросил академик. — Ученики мои! — сдерживая досаду, подчеркнул он. — Что же вы думаете?
— Да вот, растет… дуб, — пугливо проговорил Назаров.
— Растет? Но вырастет ли? У вас, Анна Петровна, нет такого впечатления, будто нагих младенцев оторвали от груди матери и положили вот здесь, под удары суровой зимы? Говорят: «А ну посмотрим, вырастут… выдержат?» Чепуха! — резко произнес академик. — Не вырастут… Экие ученики. Нет, вы не ученики мои, а… а вредители. Гостеприимство у вас хорошее. Но я истину никогда еще не менял на баранчика… да и менять не намерен.
Все некоторое время стояли молча, ошарашенные резкими словами академика, а Аким Морев снова подумал:
«Вот к чему приводит непродуманность, поспешность…»
— Иван Евдокимович, — прорвалось у Любченко. — Да разве это по нашей воле? Нам приказали распахать землю на такую-то глубину. Распахали. Посеять желуди так-то. Посеяли. Дальше инструкция гласит: засеять все пшеницей. Засеяли. И вот, видите — ни дуба, ни пшеницы, только трещины. Такая полоса тянется ведь километров на пятьдесят.