— В чем дело? — спросил академик. — Напоминает что-то заброшенное… как проклятое место. Кому принадлежит земля?
— Госфондовская, — осторожно ответил Назаров, боясь снова попасть во «вредители».
— Ну, а кто пользуется ею?
— Семь колхозов, — скороговоркой ответил Назаров, надеясь, что академик не поймет нелепости, но тот прямо и грубовато сказал:
— Глупо. Все равно, что лучшую рекордистку корову передать семи дояркам: непременно испортят. И тут: плоды с поливных участков собрали и восвояси… Даже шалашей не построили.
— Да ведь и плодов-то не собрали, — чуть не плача, прокричал Назаров. — Как хотите, отворачивайтесь или не отворачивайтесь от меня, а скажу: горим. Озимую пшеницу посеяли. С осени была хороша, весной была хороша… Еще бы, в рост человека выросла… Поливали. Залили… А колос оказался пустой.
— Какой сорт? — спросил академик.
— Ваш сорт.
— Ну и?
— За шесть дней суховей высосал зерно.
— Так-так-так, — пробурчал академик. — Постойте тут, а я посмотрю… один… — и зашагал вдоль канавы, удаляясь все дальше и дальше. Он шел, то и дело нагибаясь, ковыряя пахоту, черпая ее пригоршней, рассматривая и бросая землю, затем снова шагал, окутанный маревом, вырастая не то в глыбу, не то в копну: таков здесь степной мираж.
Вскоре академик вернулся и произнес:
— Обманщики!
Назаров понял: академик увидел, как быстро идет процесс засолонения земли на участке, и хотел было спросить, как бороться с этим неожиданным бедствием, но, испугавшись того, что снова может попасть в «обманщики», только шепнул Любченко:
— Давай на Докукинскую. Там, может быть, отмякнет: дед его садил дубраву.
И опять степи-степи-степи, бугры — голые, выветренные, порыжевшие от раскаленных лучей солнца, бесконечное количество дюн, или, скорее, могильников, — это тысячелетие работы сусликов. И сколько земли? Столько земли — кричать от досады хочется.
— Как десять и пятнадцать тысяч лет назад люди пользовались этой землей, так ныне пользуемся и мы, — проговорил, ни к кому не обращаясь, академик, не замечая того, как погрустнела Анна: он, задумавшись, забыл о ее присутствии.
«А сказывал: «Сердце у всех одинаковое». Видно, не одинаковое, если твоему сердцу страдания моего — потеха, как иным петушиная драка, — печально думает она, и лицо ее от внутренней тяжкой боли стареет: щеки поблекли, глаза затуманились, губы опустились, и от них вверх легли две крупные трещины-морщинки. — Это вон у них они одинаковые, — думала Анна, посматривая на сестру и Любченко, который то и дело касается плечом плеча Елены, и та не сторонится, наоборот, благодарно посматривает на водителя машины. — А может, они уже муж и жена, — спохватилась Анна. — Только нет, Лена никогда меня не обманет. Мужчины — те обманщики. Вот он — даже академик — сказал: «У всех сердца одинаковые, — и обманул. А может, сам обманулся? Эх, Анна, Анна! В небо решила слетать, а вместо крыльев у тебя руки… Вот эти, поржавели от работушки. Ах, Анна, Анна! Свет тебе что-то стал не мил».