Ариша гасла в улыбке. За две недели сдружилась с Ниной Евгеньевной. Та, впрочем, мало ее замечала. Ариша как-то свернулась. Охолодела к занятиям. Взор усекался. Таял между глазами и книгой. Бумага тлела туманным пятном.
И был Арише Степан как в тумане. В дымке Нининых ласк: Это об ней рассказывал он в те два памятных дня: «Мы с ней вместе работали. Вместе были в Сибири. Потом в эмиграции. В Сибири были вдвоем в деревушке. И была как жена. Я не смог за границей. По подложному паспорту после бурлачил на Волге. Она осталась в Париже»…
Нина Евгеньевна не разлучалась со Степаном. Забросала мотками воспоминаний, рассказов. Меж ними, над ними Кремль, Совнарком, Воздвиженка, Смольный, Ильич.
Да разве это Арише понять?..
…Два года в Нарыме. Женой. Горячая. Первая.
Она принесла живые пригоршни легенд о днях революции в Питере, первом восстании, о баррикадах в Москве, о ЦК. Он — всю революцию в диких степях. Револьвер и полк. Редкий оборвыш газеты…
Нина в центре. В Смольном. Кремле. Россия — первый конгресс Коминтерна. Съезды. Борьба с мятежами. Наркоминдел.
— Пусть конина. Пусть четверть и меньше четверки хлеба ржаного. Пусть ледяные чернильницы. Вошь — Но — Ленин, Ильич, живой, простой и понятный, рвущий узлы в революции, плавящий пламенем слов камни усталости. — Ленин — такой коренастый и крутолобый, с раскосым взором срезающих глаз. Встанет крепко наземь — руки в карманы. Пиджак срежется наискось. Скулы ширятся, локти откинуты взад. Смотришь с боку — брюки в коленях отдуты. Фундаментален. Ничем такого не сбить…
— А стреляла Каплан… Как под гипнозом. Словно заговоренная.
Неделю назад Степан при Нине Евгеньевне обнял Аришу:
— Товарищ мой боевой. Конь да Ариша. Совсем бы наша, да только не в партии.
И при Нине Евгеньевне поцеловал.
Но в крепости первого за две недели его поцелуя ледок Ариша учуяла. И ничего не сказала.
Степан заметил. Родинка возле губы задрожала с досадой:
— Ревнуешь к Нине Евгеньевне. Мы в подполье вместе работали. И вообще…
Нина Евгеньевна нехорошо улыбнулась:
— Да, Ариша, мы, как бы это сказать…
— Что же, Степа, к коню прировнял, — перебила Ариша, — я за тобою ходила…
Ушла не докончив. С набухшими в горле слезами. И губы туго коробило:
— Свое у них. Земляки. В тюрьме вишь были вместях. В ссылки были. Поди из дворянок.
— А я, хошь, девкой правда к нему. Да ведь когда-нибудь бабой-то быть. Не ножом меня резал. Любил.
— Квиты мы с ним.
Видела — не отдаст его Нина Евгеньевна. В Кремле служила. Ученая.
И всего-то бабы на пару пинков, да любила крепко Ариша. Не хотела и не могла огорчать. Ночами тихая шла тосковать незаметно к реке. Река под окнами здания. Окно Степановой комнаты тлело зеленоватым. У реки стояла подолгу. Или садилась на пень, подпиравший арку ворот. И арка дугообразных ворот казалась ей перекладиной.