Так, или примерно так, воспринимал я картину Симберга, когда подолгу вглядывался в открытку с цветной репродукцией. Но все время чего–то не хватало, все время казалось, что репродукция, конечно же, не сохранила весьма существенного, что оригинал обязательно откроет детали, которые помогут ответить на вопрос — «кем ранен ты, мой светлый ангелок»?
Музей работал. Минут пятнадцать мы подождали его открытия и оказались первыми и пока единственными посетителями.
Мы купили билеты, Олег ненадолго отошел, я, поджидая его, медленно поднялся по широкой лестнице на второй этаж, миновал распахнутые двери первого зала, и реальный мир с его звуками, солнцем и обыденностью как бы незримо и наглухо захлопнулся позади.
Это было хотя и знакомое, но для меня холодное и тревожное ощущение. Абсолютная тишина, вокруг ни души, а множество глаз — умных, печальных, насмешливых — со всех сторон безотрывно следят за тобой с портретов, и, кажется, нет в зале места, где бы не скрещивались эти настороженные взгляды.
Я беспокойно поворачивался из стороны в сторону, издали, почти ничего не запоминая, всматривался в лица, сдерживал дыхание и старался ступать совсем тихо, но мои шаги и дыхание, наверное, все же тревожили их, ибо были единственными звуками в этом многолюдном, немом и неправдоподобном мире…
Я уже понимал, что происходит со мной, но ничего не мог с этим поделать. Вот уже тридцать лет каждое необычное переживание обязательно возвращает меня к годам войны. Достаточно малейшего толчка — и сознание непроизвольно ищет схожести и подобия в прошлом, память тут же находит их — и я живу уже как бы в двух временных пластах. Такова уж, видно, особенность моего поколения — взрослыми мы стали на войне.
И теперешняя безотчетная скованность была оттуда, из памятной мартовской ночи, когда погиб Леша Кочерыгин. Долгий, изнурительный бег, подхлестываемый вражескими очередями, вдруг оборвался неожиданной, как ловушка, тишиной… На глазах у оставшихся позади товарищей я замедляю и скрадываю шаги; за снежной, с мирным стожком, лесной поляной меня ждет смерть; я знаю это, и все другие знают; и иду я потому, что нельзя не идти, надо выяснить, кто же замечен там, на другой стороне; и каждый из оставшихся позади, наверное, был рад, что идти пришлось не ему, как был бы рад и я, если бы послали другого, но выбор командира пал на меня — не потому что я ловчее других, а просто в тот тяжкий момент я оказался под рукой; он приказал и я пошел — сначала решительно, потом все медленней; это была даже не разведка, а сознательно подставляемая мишень, чтобы вызвать огонь противника, я понимал это и шел, безотчетно замедляя шаги, чувствуя на себе и сзади и спереди напряженные взгляды; и не моя вина, что все наши страхи, а мои в особенности, потом оказались напрасными, что на другой стороне поляны были партизаны из соседнего отряда, что потом об этом случае будут вспоминать со смехом — вот, дескать, с перепугу чуть не перестреляли друг друга! Однако для меня мои переживания тех минут — и страх, и долг, и готовность через секунду умереть — были–то настоящими…