Дэвид покачал головой.
– Неподражаемо, – подвел итог он. – А затем чудо, какое могло случиться только с ним. Все не так уж и плохо, леди. Совсем не так уж и плохо.
Фрэнсис резко выпрямилась в кресле. Обед и смена обстановки вернули ей уверенность в себе, и теперь она чувствовала разочарование в Дэвиде.
– Да забудьте вы о Годольфине! – сказала она не допускавшим возражений тоном. – Если разобраться, то это самая мелкая из возникших проблем! Просто вы позволили Филлиде вовлечь себя в глупейшую сентиментальную историю, которая могла бы иметь трагические последствия в обычных обстоятельствах, но сейчас выглядит совершенно дурацкой. Не будьте безумцем. Не притворяйтесь слепым. Я знала, что Филлида никогда не любила Роберта, и это нам только на руку. Но, кажется, она до сих пор не осознала важнейшего факта. Роберта кто-то убил, Лукар сбежал, но… полицию Лукар почему-то интересует гораздо меньше, чем следовало бы. Неужели вы не замечаете, романтичная вы человекообразная обезьяна, что их в гораздо большей степени интересуете вы?
Дэвид сидел неподвижно, и Фрэнсис вдруг вспомнила, что именно так он выглядел, когда она видела его сквозь окно из темноты двора… Совершенно лишенное всякого выражения лицо, и глаза, устремленные куда-то вниз.
После паузы он произнес фразу, какую она ожидала услышать меньше всего. Проницательную и непростительную:
– Ревнуешь, мой утеночек?
Фрэнсис не выдержала, вскочила и бросилась к выходу. Позднее, когда она уже забыла о нервном напряжении, в каком находилась тогда двадцать четыре часа подряд, ее саму удивила подобная потеря контроля над собой.
Дэвид догнал ее на перекрестке у парка Сент-Джеймс. Он ничего не сказал, а просто зашагал с ней рядом. В исполненном горечи молчании они шли сквозь праздную толпу, минуя старинные и дорогие магазины, где в витринах красовались эксклюзивные образцы сапог для верховой езды, картины и затейливые ювелирные изделия. Словом, все призванное привлечь внимание толстосумов с двух континентов. Вскоре шумные улицы остались позади, и они добрались до исполненной благородной тишины Саллет-сквер.
Газетные фотографы перехватили их, когда они проходили мимо дверей пустовавшего дома на углу. Дэвид ухватил за руку Фрэнсис, побледневшую от неожиданности и испуга, и быстро повел за собой. Его губы сжались, а глаза потемнели от гнева. Несколько зевак болтались на площади – молчаливые, сдержанно любопытные фигуры, видневшиеся при скудном ноябрьском свете. Их вяло пытался прогнать скучавший без дела полицейский констебль. Одна из женщин запала в память Фрэнсис: она стояла на краю тротуара, располневшая и бесформенная, в шляпке по прошлогодней моде, держа корзинку для покупок, и жадным, но в то же время апатичным взглядом всматриваясь в зашторенные окна дома 38, которые, как лица хорошо воспитанных людей, не показывали внешнему миру признаков творившегося внутри ужаса.