– Значит, вы по-прежнему мечтаете о мадемуазель Куртуа? – спросила она.
– Разве вы сами не позволили мне надеяться?
– Я попросила вас подождать, Эктор, и вы правильно сделали, что не стали спешить. Я знаю женщину, которая принесет вам в приданое не один миллион, а три.
Его это неприятно поразило. В действительности он мечтал о самой Лоранс, но теперь на его пути возникало новое препятствие.
– Кто же эта женщина?
Она склонилась к его уху и дрожащим голосом прошептала:
– Я единственная наследница Клемана, и он в любой день может умереть, а я останусь вдовой.
Эктор окаменел.
– Но Соврези, слава богу, чувствует себя великолепно! – возразил он.
Берта подняла на него свои огромные светлые глаза и с леденящим душу спокойствием произнесла:
– Что вы об этом знаете?
Треморель не хотел и не смел допытываться у нее, какой смысл вкладывает она в эти странные слова. Он принадлежал к тем слабохарактерным людям, которые избегают объяснений и, вместо того чтобы принять меры, покуда еще есть время, глупейшим образом ждут, пока обстоятельства не загонят их в угол. Такие вялые, безвольные натуры с подлой расчетливостью закрывают на все глаза, лишь бы не видеть грозящей опасности, и, не смея трезво оценить положение дел, предпочитают томиться в неизвестности и теряться в догадках.
Впрочем, опасаясь Берты и отчасти ее ненавидя, граф в глубине души испытывал не только тревогу, но и ребяческое удовлетворение. Видя, с каким яростным упорством она борется за то, чтобы его, Эктора, сохранить и удержать, он вырастал в собственных глазах. «Бедная женщина, – думал он. – Потерять меня, уступить сопернице для нее такая мука, что она готова желать смерти собственному мужу». Треморель был настолько испорчен, что даже не понимал, насколько мерзки и отвратительны мысли, приписываемые им госпоже Соврези, да и его собственные.
Между тем, Соврези становилось то лучше, то хуже, и граф то надеялся, то вновь падал духом. В тот же день – все уже считали, что отныне выздоровление больного пойдет быстрыми шагами, – Соврези опять слег. Ухудшение наступило после того, как он выпил хинную настойку, которую принимал перед ужином всю последнюю неделю.
Однако симптомы на сей раз были совершенно другие – словно после болезни, которая чуть было не отправила его на тот свет, началась другая, во всем отличная от прежней. Он жаловался на раздражение кожи, на головокружения, на судороги, сводившие все тело, особенно руки. Временами он начинал стонать – так невыносимо болело у него лицо от невралгии. Во рту у него держался постоянный, ничем не перебиваемый привкус перца, заставлявший его жадно ловить губами воздух. Его снедало беспокойство, вызывавшее такую бессонницу, против которой оказались бессильны даже большие дозы морфина. В довершение всего он ощущал смертельное изнеможение и все сильнее мерз, причем холод шел как будто изнутри, словно температура тела постоянно понижалась. Бред, однако, совершенно прекратился, и Соврези все время сохранял ясный рассудок.