Уайлдера они услышали еще на подходе, за несколько комнат до его двери. Он пел, и голос его звучал ужасно, ничем не напоминая облегченно-игривого Эдди Фишера или остепенившегося Фреда Астера, его прежнюю манеру исполнения. Сейчас это был резкий, надтреснутый голос, не попадавший в мелодию, — нечто сродни пению уличного попрошайки.
— …Купи мне орешков и кучу попкорна; я буду болеть на трибуне упорно…[57]
Он сидел на кровати, привязанный за конечности к раме, смотрел на экран выключенного телевизора и пел с такой самоотдачей, что не заметил их появления.
— Привет, Рэндольф, как он себя чувствует сегодня? — спросил Чедвик у санитара.
— Трудно понять, доктор, когда он в таком состоянии.
— …Один, два, три страйка — и ты вне игры, ты уже вне игры!..
Когда песня закончилась, он наклонился вперед, насколько позволяли ремни, и заговорил как будто в микрофон:
— Ладно, малыш Томми, на сегодня хватит песен. Отправляйся спать, дружок. Стоп, снято!
И он закрыл глаза.
— Он принимает телевизор за кинокамеру, — сказал Рэндольф, — и поет песни для своего сына. Но когда мы включаем телевизор, становится еще хуже: всякий раз при виде рекламы детской обуви он думает, что его сын мертв. Знаете эту рекламу, где показывают маленькую ногу и поворачивают ее так и этак? Эй, мистер Уайлдер! Мистер Уайлдер, к вам пришли.
— Здравствуй, Джон, — сказала Памела.
— Значит, теперь и ты работаешь на Чедвика и компанию? В дополнение к Манчину и Честеру Пратту?
— Разумеется, нет. И ты сам это отлично знаешь. Я просто пришла тебя проведать. — Она повернулась к Рэндольфу. — Неужели нельзя обойтись без этих ремней?
— Мы бы рады, мисс, если бы он вел себя спокойно. В прошлый раз, когда мы сняли ремни, он разбил стулом телевизор. Пришлось заменять его новым.
— Но сейчас вы можете их снять без опасений. Он ничего не разобьет.
Когда Уайлдера освободили от пут, она села рядом и начала бережно массировать его натертые до красноты запястья, надеясь этим принести ему облегчение, притом что контакт с его телом был ей неприятен, и она не могла этого отрицать. Попытка сосредоточиться на его лице не улучшила общего впечатления. Он был умыт и гладко выбрит, но его прозрачные, широко открытые глаза казались — да чего уж там, были — безумными, а песенные потуги оставили свой след в виде струйки слюны, стекавшей из уголка его безвольного рта. Неужели она когда-то могла любить этого человека?
— Джон, — сказала она, — ты хочешь отсюда выбраться?
— И куда я попаду потом?
— В гораздо лучшее место, где тебе будут давать нужные лекарства и тебя больше не будут мучить жуткие видения. Что ты на это скажешь? Я привезла твою одежду, и мы сможем уйти прямо сейчас, если ты захочешь.