— Хм. Вы психолог по профессии, мистер Уайлдер?
Только теперь стало ясно, что Эпштейн не знал всей правды. Ученики ему не рассказали — да и с какой стати? Зачем вообще кто-то должен рассказывать кому-то подобные вещи? Но уже в следующий миг сам Уайлдер, поддавшись непонятному импульсу, ляпнул:
— Нет. Вообще-то, я был в Бельвю пациентом.
— Вот как?
— Но только одну неделю, — поспешил добавить он, — да и то потому, что попал туда накануне выходных и Дня труда. Но как бы то ни было…
В смятении слыша собственный голос, он удивлялся, почему было не назваться социальным или медицинским работником? Ребята не стали бы его разоблачать. Тогда почему он вдруг начал выворачиваться наизнанку перед этим Эпштейном? Чтобы показаться ему более достойным интереса? Но так ли много «интересного» в том, что тебя держали под замком в дурдоме?
— …как бы то ни было, я прошел через это лично, — закончил он фразу, гадая, не стыдятся ли за него Памела и прочие.
— Подумать только! — сказал Эпштейн. — И теперь вы пытаетесь превратить этот печальный эпизод своей жизни в произведение искусства. Думаю, это очень… интересно.
С полки была взята одна из трубок, набивая которую он спросил:
— Джулиан, ты не будешь против, если я как-нибудь загляну к вам и понаблюдаю за процессом?
— Вы доставите нам удовольствие, мистер Эпштейн. Я найду для вас копию сценария.
Эпштейн сказал, что это было бы прекрасно, и в течение следующего получаса, пока он любовно раскуривал свою трубку и пускал колечками дым, разговор уже не затрагивал Уайлдера. Речь шла исключительно о прошлом — старый профессор, посмеиваясь, вспоминал счастливые деньки в компании четырех любимых учеников, — а потом пришла пора расставаться.
— Что ж, мистер Уайлдер, — сказал он, провожая их до двери, — если хотите создать хороший фильм, думается, вы попали в удачное место. В Марлоу есть нечто особенное — нечто бодрящее и вдохновляющее. Я почувствовал это сразу же, как только впервые сюда приехал, и решил, что уже не буду работать ни в каком другом колледже. В здешней атмосфере постоянно присутствует креативное напряжение, и я до сих пор не могу истолковать или объяснить этот феномен. Не хочу показаться фантазером, но все же рискну заявить, что сам по себе колледж Марлоу накладывает заклятие творчества на всякого сюда входящего… — Тут он самокритично усмехнулся. — Конечно, скажи я это кому-нибудь из моих нью-йоркских друзей, последуют циничные шуточки про заклятия, проклятия и так далее, однако я в это верю.
Возвращаясь к общежитию, Уайлдер позволил Памеле говорить за двоих («Не правда ли, он чудесный?..» и т. п.), а сам вел машину со стиснутыми зубами, ощущая слабость во всем теле и острую нужду в выпивке. Он хорошенько приложился к бутылке, едва закрылась дверь их комнаты, и уже заметно опьянел к тому времени, когда она развесила свою одежду и приняла душ. Он хотел спросить, испытала ли она стыд, когда он поведал Эпштейну о своем пребывании в клинике; он хотел обсудить пробудившуюся в нем странную тягу к саморазоблачению — стремление выставить напоказ свои слабости и недостатки как нечто «интересное», — но никак не мог подобрать слова. А чем больше он пил, тем больше эта тема отступала в его сознании на задний план, вытесняясь иррациональной, болезненной ревностью.