Хойкен снова набрал мариенбургский номер, как будто хотел услышать его необыкновенную тишину. Когда в трубке послышался голос Лизель Бургер, ему показалось, что он снова видит свою детскую комнату на первом этаже. Георг закрыл глаза и продолжал говорить тем же приглушенным голосом, каким заканчивал разговор с Минной:
— Лизель, это Георг. Я еще в офисе, но у меня сейчас есть свободная минута. Я бы с удовольствием заехал сегодня. Ты как?
Лизель ответила не сразу. Казалось, она привыкала к его необычно тихому и мягкому голосу.
— Ему не лучше?
— Нет, Лизель, ему не лучше, только давай поговорим об этом дома.
— Я приготовила ему суп, думала, он все-таки придет.
Хойкен промолчал. Он продолжал сидеть с закрытыми глазами. Эта фраза про суп была самой тягостной из тех, которые он услышал за сегодняшний день. Почему Лизель сказала это? Неужели она не поняла, что натворила этими словами?
— Я думала, он все-таки придет, — повторила женщина, словно подумала, что он ее не понял.
Хойкен ухватился за стеклянную крышку стола и спросил медленно, словно разговаривал с очень маленьким ребенком:
— Какой суп, Лизель?
— Овощной суп. По понедельникам, приезжая из отеля, на обед он ел овощной суп.
— И где он сейчас стоит?
— Он все еще стоит на плите.
— Лизель? А как давно он стоит на плите?
— Честно говоря, Георг, точно не помню. Вот досада, а ведь я должна была бы точно знать!
— Нет, Лизель, это не важно. Я просто хотел бы знать, съедобный ли он. Я голоден, Лизель.
— Так приходи, Георг.
— Хорошо, Лизель, через полчаса я буду у тебя, и мы съедим по тарелке супа, идет?
— Да, Георг, конечно.
Он отпустил стеклянную крышку, обронил: «До скорого, Лизель», потом провел рукой по убранному столу и подровнял пачку писем, из которой не просмотрел ни одного.
Как давно он не был в родном доме? Во всяком случае, после смерти матери — ни разу. Все, что происходило в этом доме после ее смерти, оставалось для Георга тайной. Он встал и какое-то время стоял, глядя на поверхность стола. На протяжении всех лет, которые Георг провел за этим столом, он не мог отделаться от ощущения, что его работа была просто игрой. Все, что он здесь делает, казалось ему нереальным, словно по-настоящему не касалось его, и все это точно так же мог выполнять кто-нибудь другой. «Основное различие между старшим поколением и нами, — думал Хойкен, — заключается в том, что старики никогда не чувствуют себя лишними, они абсолютно уверены, что все зависит только от них. Эта уверенность в собственной значимости вызвана тем, что они пережили войну и до сих пор молча радуются этому великому событию».