Иногда Георг чувствовал недоверие по отношению к авторам. Он считал их тронутыми, странными и не вполне надежными типами. Многие из них были бесконечно наивными и ужасно самоуверенными. Он не мог понять, почему какой-нибудь чудак вкладывает в свою работу так много сил и времени, не рассчитывая получить за это соответствующее вознаграждение. Непродаваемые шедевры внушали Хойкену ужас. Больше всего он любил иметь дело с авторами, у которых была разумная самооценка, хотя такие встречались редко, а за холодный разум их почти презирали.
Лет десять-двенадцать назад литераторы-новички были еще довольно робкими и сидели перед ним так, будто должны извиниться за свою рукопись. Казалось, они считали помещение издательства священным местом, куда не имели права заходить. Они могли даже подписать договор, не прочитав его. Большинство авторов обычно получали стандартный гонорар, который составлял десять процентов. Отец говорил: «Оформить!», они пожимали друг другу руки, и потом долго от них не было ни слуху ни духу.
Но в середине 90-х внезапно появились совершенно другие типы. Это были перезрелые мужчины в мятых костюмах, купленных в магазине «second hand» за час до посещения издательства. Они бросали свои легковесные рукописи с таким видом, будто у них не так уж много времени и они очень заняты другими делами. Писали они как бы между прочим, работая диджеями, артистами, устроителями выставок или частными предпринимателями. С их точки зрения, рукопись была маленьким шедевром и свидетельствовала об их пристрастии к театральным эффектам. «Каждое выступление перед читателями — это представление», — сказал один из таких писак. Это высказывание стало в издательстве крылатой фразой. Как ни странно, старику такое поначалу нравилось, однако позже, когда эти выскочки появились на титульном листе «Шпигеля» как шикарно одетые чистоплюи, гордые тем, что они чьи-то потомки, отец больше не хотел с ними работать. «Мне нужны парни, а не чьи-то внуки», — сказал он и отдал приказ, запрещающий иметь дело с их агентами: «Молодых авторов, которые присылают вместо себя своих агентов, я не хочу больше видеть». Тогда это прозвучало как окончательное и жесткое решение, но, как всегда, отец позволял переубедить себя при помощи одного-единственного женского взгляда. Лина Эккель так и сделала. Отец одно время был от нее без ума.
Хойкен вымыл руки. Эти кёльнские напитки пробуждали в нем сплошные воспоминания, которые невозможно было удержать в себе. Их хотелось кому-нибудь рассказать, такими свежими и злободневными они вдруг оказались. Георг вынул из портмоне монету в два евро, бросил ее в белую тарелку у входа и пошел, насвистывая, снова наверх, за свой столик. Толстая папка Петера Файля все еще лежала рядом с пустыми приборами, как будто на ночном столике в спальне. Хойкен сел и заказал еще одну, последнюю порцию можжевеловки. Его переполняли воспоминания, и он хотел докрутить фильм до конца, поэтому позволил себе еще глоток. А может, он просто боялся, что его хорошее настроение вдруг исчезнет.